А бумажки все новенькие,
Двадцатипятирублёвенькие!..

– успел еще услышать Антошин, пока извозчик заворачивал с ним налево, за аптеку, на Тверскую площадь.
В частном доме было жарко, душно, воняло карболкой, махоркой, давно не мытым телом.
Сашка Терентьев уже был здесь. Свой человек, он, облокотившись о деревянные перила, о чем-то доверительно шептался с дежурным околоточным. Дежурный изредка бросал на Антошина быстрый взгляд, полный уважительного удивления. Политический преступник!.. А с виду мужик мужиком!
Странно, но Антошин чувствовал только сильную усталость. Ему хотелось спать. И еще ему хотелось – он отдал бы за это год жизни – как следует набить физиономию этой гниде Сашке, так, чтобы в кровь, чтобы зубы летели на пол…
Его продержали в дежурном помещении минут двадцать, не менее: свободных одиночек не было, а помещать опасного политика в общую камеру – как бы не нагорело от начальства. Пришлось решать, кого из одиночных арестантов переводить в общую камеру, чтобы освободить место для Антошина.
Наконец его поместили в одиночку. Щелкнул за его спиной замок. Топая сапогами, пришел и стал на пост около двери городовой. Антошин не мог отказать себе в удовольствии посмотреть на своего цербера. Унтера, видно, подняли с постели. Он был хмур, заспан, зевал, отчего забавно топорщились небогатые усы на его нестаром и неумном бритом лице.
Антошин уснул, лишь только его голова коснулась набитой соломой и заспанной поколениями арестантов подушки. Он спал без сновидений и проснулся часу во втором ночи, от негромкого говора где-то совсем поблизости. Несколько человек задавали вопросы. Отвечал карауливший Антошина городовой.
Антошина разобрало любопытство. Он на цыпочках подкрался к двери, глянул в глазок и увидел человек пять народу из обшей мужской камеры. Он прислушался к разговору. Разговор шел о нем.
– Ай разбойник?
– Почему такое разбойник?
– Одного держат. И специальный городовой. Тебя небось сообща. А его отдельно. Понимать надо.
– Зарежешь человека, и тебя отдельно будут содержать.
– Ай человека зарезал?
– Политический он, – снисходительно пояснил городовой.
– Деньги, значит, фальшивые печатал, – понимающе закивал головой человек лет сорока в опорках.
– Печа-а-тал! Скажешь еще! Политические – они царя убить хотят… Печатал!.. Совсем ты без понятия.
– А чем же это им наш царь мешает?
– Простить не могут, что освободили крестьян, вот и норовят царя порешить. А тогда, конечно, все обратно.
– Скажите, чего задумали!.. Снова, значит, в крепость мужиков, чтобы морить барщиной да оброком!.. А сам небось помещик? Или сынок помещичий?
– Мастеровой он, – уточнил городовой.
– Скажите пожалуйста. Что ж это, ему, стало быть, охотка обратно под барина?
– Серая кость в политику пошла. Конец, можно сказать, света.
– Ребята, вы бы подальше от двери. А то вдруг у него с собой бомба…
– А ты что, думаешь, такого, не обыскавши, сажать под шары будут? Плохо же ты полицию понимаешь.
– Может, он по пьяному делу царя похвалялся убить, а его р-р-раз и за шиворот? Такое ведь тоже бывает. Особенно с нашим братом-мастеровым.
– А ты что, в пьяном виде тоже так грозишься?
– Да я и вовсе непьющий.
– А под шарами!
– Пачпорта у меня не обнаружено, вот я и попал к тебе в соседи.
– Пачпорт надобно сохранять в порядке.
– Знал бы, где падать буду, соломки бы подстелил.
– Почему народ собрамшись, братцы? Это, видно, подоспел кто-то свежий.
– Да вот политического поймали. Специально к нему городоврй приставлен с заряженным левольвертом.
– Скажите пожалуйста!.. «Политический»? Грабитель, значит, который по кассам?
– Царя убить хотел. Понимать надо.
– Царя?! Это за что же такое нашего царя и вдруг убивать?.. За царя нам положено денно и нощно молиться. Поскольку мы кто? Православные мы христиане…
– Вот именно, что надо. А он убить хотел.
– Не хотел я убивать царя, – сказал тогда Антошин, в глазок. – Глупости это все!..
– А ну, разойдись! – испугался городовой и замахал руками на своих собеседников.
– Пускай скажет! – возразил человек в опорках. – Любопытно ведь.
Надо было пользоваться каждой секундой. Не было времени искать фразы попроще и подоступней.
– Мы боремся за то, чтобы рабочему и крестьянскому люду легче жилось, торопливо говорил Антошин в глазок, опасаясь, что городовой разгонит своих арестантов раньше, чем он сможет заронить в их души хоть несколько искорок классового самосознания. Он понимал, что из тех, кто сейчас толпился около его камеры, большая часть не воры и даже не пропойцы, а люди, случайно попавшие в кутузку. Рабочие, ремесленники, мелкий городской люд. – Мы боремся за то, чтобы фабриканты не драли по десять шкур с рабочих, а помещики – с крестьян, чтобы власть была не у богатеев, помещиков и генералов, а у простых людей, у тех, кто своими руками, своим горбом создают богатства для других – для купцов, фабрикантов, помещиков… Надо всем, у кого мозолистые руки, объединиться и…
– А ну, разойдись! – рычал городовой, ударяя ножнами своей шашки по ногам арестантов. – А ты, – обратился он к Антошину, – ты свой разговор сей же секунд прекращай!.. Ты мне народ не бунтуй!..
– А я их к бунту и не призываю! – кричал Антошин, уже не боясь привлечь внимание дежурного околоточного. – Я им просто объясняю, что, пока рабочие и крестьяне сами не возьмутся за свое освобождение, не будет свободной, счастливой и сытой жизни на Руси!..
– Ну что же мне, в вас стрелять, что ли? – взмолился плачущим голосом городовой. – Сюда же околоточный идет! Вам никакой пользы, а мне нагорит по первое число.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104