Тогда можно проскочить этот смертельный путь и за три минуты...
Жребий первому преодолеть мост и захватить плацдарм на правом берегу выпал нашему полку. Наш батальон идет передовым. Мы стали готовиться. Из дивизии нам прислали бортовые автомашины и гужтранспорт - двуколки, запряженные парами.
Провели летучие партийно-комсомольские собрания и обсудили, как лучше и с минимальными потерями выполнить боевой приказ. Двигаться нам придется под сильным артогнем гитлеровцев - насыпь и мост ими хорошо пристреляны.
Да, фашисты не пожалеют снарядов, и пробиться на тот берег смогут немногие...
Такого я еще не испытывал ни разу! Вот он, тот час, когда каждый проверит свою судьбу. Уж тут останутся в живых только самые везучие!..
Завтра в сплошном огне трудно уцелеть. Это знают все, но никто не изменился в своем поведении. Я не увидел ни в ком даже маленького намека на обреченность...
Я сам себя чувствовал до каждой живой клетки. Мысленно перемотал всю свою "киноленту" пережитого... Думал, что дышу последний день... Думал о неотвратимости. Куда с насыпи сиганешь? Никуда. Болото слева, болото справа. Дорога только одна - вперед. А вперед как? Через сплошные взрывы?
И я решил проскочить этот путь только на лошадях - на двуколке. Знаю очень важную особенность лошадей: они не сбиваются со своего пути в самую сильную пургу и метель... Кони никогда не свернут с дороги, если будут взрывы со всех сторон... Лишь бы самим взрывом не убило их! Кони в темноте кромешной не заблудятся и не собьются! В шахте сам видел, как они без лампочки находят путь...
Выбрал пару монгольских лошадей с крепкой двуколкой.
Ездовой Моисеев спрашивает:
– Что, сынок, на лошадей больше надежда? - а сам похлопал по шее коня.
– Да, да, - говорю ездовому. - Кони надежней. Я сам работал в шахте коногоном и знаю лошадей хорошо. Никогда не подведут! Самые умные животные это кони.
Моисеев слушает меня и, видно, радуется: он ведь всю свою жизнь прожил около коней. Задел я самую звонкую струну в душе его, и он по-простому и по-свойски кричит:
– Правильно, сынок! Лошади умнее людей! Они только сказать не могут, а понимают лучше нас!
В вещмешках у нас было достаточно всякой еды, и мы расположились под двуколкой закусить.
Моисеев вдруг смотрит на меня вопросительным взглядом и спрашивает:
– Слушай, сынок, ты под Сталинградом был или нет?
– Был, - говорю.
У него глаза округлились:
– Твоя фамилия Абдулов?
А я ему отвечаю:
– Не Абдулов, а Абдулин.
– Так я же был в вашей минометной роте! - воскликнул Моисеев. - Помню и командира роты, Бутенко вроде бы. Суворова помню с бородкой... Меня тогда из минометчиков в трофейную команду отправили, по возрасту...
Я вспомнил уже сам.
– Да, - говорю, - тогда ведь из роты вас, четверых старичков, перевели в трофейную!
Моисеев потускнел и сообщил:
– Убило их на Курской дуге.
Я сразу вспомнил своих семерых друзей-сталинграднев, которых смерть догнала тоже на Курской дуге... И, честно сказать, не обрадовался я, что наши дороги перекрестились с Моисеевым тут перед смертельным броском через Ворсклу...
Подошел к нам разведчик, еще один старый знакомый со Сталинградской битвы - армянин Амбарцумьянц Григорий Леонтьевич. Он и его друзья ходили обследовать пойму и нигде больше не могли найти места для переправы на правый берег: всюду болота непролазные...
Амбарцумьянц Григорий мой ровесник или года на два старше. Очень сильный, хоть и ростом невелик, с меня. Выразительные большие глаза. Три кубаря на петлицах. Разведчик. Мы знали, что он из особого отдела штаба корпуса. Когда Григорий приходил к нам в батальон, то не дай аллах, если тыл задерживает боекомплекты или харчи! Никогда не спрашивал, сам видел все недостатки в батальоне. И никогда до трибунала дело не доходило: он ограничивался беседой о добросовестном выполнении обязанностей во что бы то ни стало. Григорию все были рады, особенно на переднем крае...
Амбарцумьянц темпераментно похлопал по холке нашего "монгола":
– Эххь, кони вы, мои конньи-и!.. А ты, Мансур, как думаешь? На конях лучше ведь махнуть, а? - И, широко открыв глаза, медленно двигая веком, моргнул мне.
Я ему предложил присоединиться к нам в десант.
Он обошел коней кругом, обследовал копыта и подковы. Оглядел двуколку дубовую и воскликнул:
– Добро! Я с вами. А как вы думаете: ехать или на своих двоих?
Я ему сказал, что лично я буду "на своих двоих", Моисеев на двуколке, свой автомат и вещмешок с патронами и гранатами я положу в двуколку. Буду бежать рядом с двуколкой и держаться вот за эту веревку, намотав ее на кулак.
Гриша выслушал меня и сказал:
– Правильно. Я тоже побегу рядом.
И так мы, трое сталинградцев, составили свой экипаж. У всех судьба одинаковая, и неужели завтра всех нас троих догонит смерть?!
Поужинали втроем. Натаскали корм лошадям. Оставили себе продовольствия на утро, а остальное скормили коням. Они съели все наше угощение: и хлеб, и кашу пшеничную, и сахар. Наши судьбы сплелись теперь с судьбой лошадей из далекой степной Монголии. Сплелись вместе перед великим испытанием пять живых существ. На войне я много раз видел, как умирают раненые лошади. Они стонут, как люди, и глазами просят помощи или смерти. Стонут грудным стоном - по-человечески... Милые мои кони, не подведите нас завтра, мчитесь во весь свой лошадиный дух только вперед! Не испугайтесь взрывов, которые полыхнут перед вашими лохматыми головами!..
Лезут мне какие-то молитвенные слова и ниточкой тянутся бесконечно. Прилег я на землю, и полились думы... Моисеев тоже не спит всю ночь. Видимо, свои думы думает... Когда я присел рядом, показывая, что я не сплю, он мне говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56