- Связи с твоими нет! Что они, спят, сволочи? Кондратюка гони на плацдарм!
- Кондратюк там ничего не знает. Я сам.
- Сам? Давай сам. Быстро! И связь, связь! Стрельбу ведем в белый свет, никто не корректирует.
Каждое слово он отрубает взмахом кулака. На кулаке даже косточки побелели, так сжат.
Подбегает Мезенцев, сопровождаемый Панченко. Мы вместе бежим с ним к переправе. Вдруг я замечаю, что Панченко не отстает от нас.
-А ты куда?
Молчит.
- Назад сейчас же!
Он остается под дождем, недовольный, даже издали я вижу, как он все не уходит.
У тех, кто попадается навстречу нам, лица тревожные, в глазах один и тот же вопрос: "Что там?" А там все сильней обстрел и нет связи.
На перекрестке двух улиц застряла в грязи повозка. Повозочный яростно хлещет лошадь по морде. Просвистел снаряд, за домами с грохотом взлетает дым разрыва, лошадь, обезумев, рванулась, вырвала повозку из грязи и мчится по улице, вся лоснящаяся от дождя, волоча вожжи. Повозочный с криком бежит за ней.
На переправе пехота уже в боевой готовности. Стоят в траншеях молчаливые, вглядываются в тот берег, пулеметы наведены на реку. Какой-то артиллерист в плащ-палатке, в капюшоне под дождем кричит команды в телефонную трубку. Мы сбегаем к лодке. Веревка, которой она привязана к колу, намокла и не отвязать.
- А ну помоги!
Вдвоем, натужась, мы вырываем кол из песка, вместе с веревкой кидаем в лодку, спихиваем ее с берега. И когда лодка уже качается на воде, прыгаем в нее через борта, разбираем весла.
Тот берег закрыт от нас дождем. И этот берег постепенно отступает, мутнеет, скрывается из глаз. Мы уже мокры насквозь, и в сапогах у меня хлюпает, и скамейка, на которой я сижу, мокрая. Передо мной узкий затылок Мезенцева, шея с ложбинкой и прилипшими к ней мокрыми косицами волос, по которым вода бежит за воротник. Напряженная сутулая спина его с немецким автоматом, косо висящим на ней, то отклоняется, то валится на меня.
Почему нет связи? Все явственней слышны пулеметные очереди, перебивающие друг друга: наши и немецкие. Артиллерийский гром грохочет за стеной дождя. И оттого, что предчувствие беды не оставляет меня, мне кажется, что мы плывем медленно, и мне противен сейчас и узкий затылок Мезенцева, и суетливые движения его слабых, разболтанных в кистях рук, в которых весла то и дело вырываются из воды.
Наконец тот берег становится различим за моим плечом: обрыв и темный лес над обрывом. Он все ясней выступает из дождя.
Лодка ударяется в песок, мы валимся друг на друга, мокрые выскакиваем на берег. Мезенцев выпрыгнул неудачно, нога подвернулась, он падает в воду.
Я уже сижу под обрывом, с автоматом на коленях, жадно сосу намокшую сигарету, когда, хромая, подходит Мезенцев. Вода потоками течет с него.
- Нога подвернулась,- говорит он, бледный, задыхаясь.
Он садится рядом со мной на песок, через мокрую кожу сапога ощупывает пальцами щиколотку.
По лицу у меня течет вода. Я вытираю ее ладонью, сигарета жжет мне губы. На Мезенцева не смотрю. Это случается на плацдарме: пока был на той стороне ничего не болело; попал на плацдарм - нога начала подворачиваться.
От грохота и сотрясения берег над нами дрожит и осыпается, обнажая сухой песок, серые корни деревьев. У самой воды лежит оскаленная убитая лошадь. Дождь моет ее лоснящийся бок, волна полощет гриву. Рядом свежая воронка, залитая водой, какое-то окровавленное тряпье, обрывок бинта, из которого дождь уже вымыл кровь. Держась за щиколотку, Мезенцев глазами навыкате косится на этот бинт на песке, мокрое лицо его уже не бледно, а серо.
- Пошли!
Я бросаю окурок в воронку. Мгновенно два пескаря всплывают к нему. Смерть и жизнь - на фронте это всегда рядом! Разорвался снаряд, убил лошадь, ранил или убил человека - это его окровавленное тряпье полощет дождь,- и в той же самой смертной воронке, занесенные сюда волной, уже живут два пескаря. И тут же я зажмуриваюсь, сжавшись. Грохот. Дым. С обрыва нас обдает грязью. Мина!
- Пошли! - ору я, чувствуя, как трудно мне сейчас оторвать себя от земли.
С автоматами за спинами мы карабкаемся по осыпающемуся обрыву, хватаем руками мокрые, скользкие от глины корни деревьев, лезем по ним, как обезьяны. Вылезли. Бежим. Падаем: разрыв позади! Мезенцев все сильней хромает, но не решается отставать. Кажется, он правда подвернул ногу. Вбегаем в лес. И тут встречаем первого раненого. В мокрой, натянутой на уши пилотке, он под локоть несет впереди себя забинтованную руку. На минуту опустив ее, безнадежно машет здоровой рукой:
- Хана! Прет всей силой... Закурить нет ли?
Я охотно достаю ему сигарету, потому что вдруг чувствую нерешительность. И даже помогаю ему закурить, заслонив огонь от дождя. Где-то я уже встречал этого пехотинца, лицо его знакомо мне.
- Наших там не видал? Артиллеристы... НП в дороге...
- Накрыло! - кричит он, как глухой.- Куда там!.. Тяжелыми бьет!.. Как даст, как даст - аж земля сдвигается. И автоматчики... Из огня лезут!..
Я сразу отчетливей слышу стрельбу по лесу и близкие крики. С треском разрывается в вершинах снаряд, мы только успеваем присесть.
- Вон он, вон что делает,- заторопившись, бормочет пехотинец.- Лодки на берегу есть, не видал?
И тут я замечаю затравленные глаза Мезенцева, о котором я забыл в этот момент. Они только что не кричат. В них - мои мысли. То, что я самому себе не скажу, он сейчас скажет вслух: "Зачем мы идем туда, когда все отходят? Там никого уже нет!" И вовсе тайное: "Здесь мы одни, ничем не связаны, никого нет над нами. А оттуда уже не уйти нам. И лодок не будет..." И во мне остро вспыхивает ненависть к нему.
- За мной! - яростно кричу я и бегу вперед с автоматом в руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36