Без любви люди зачахнут, без нее и атака не атака, и смерть не смерть, и жизнь не жизнь. - Затем, придвинувшись ко мне, он понизил голос: - Я только что пил за победу, а у самого в душе так и жжет, так жжет - терпения нет, выть хочется: а вдруг фашист и в самом деле лапу наложит на Москву? До передовой осталось меньше сотни километров. А, товарищ лейтенант? Что будет с Москвой-то?
С тех пор, как я узнал Чертыханова, я впервые увидел в его небольших серых, всегда лукавых, с сатанинской искрой глазах тоску, неосознанную, инстинктивную, как у зверя перед бедой. Пальцы его стиснули мой локоть.
- Что будет с Москвой?
Я и сам не знал, что с ней будет, сам искал ответ на этот раздирающий душу вопрос.
- Сдавали же ее в тысяча восемьсот двенадцатом году. И ничего по-прежнему стоит на месте...
Чертыханов откачнулся от меня и сморщил лицо, как будто я причинил ему боль.
- Не то говорите, товарищ лейтенант. Совсем не то. Тогда было одно время, сейчас - другое. Советский Союз без Москвы - что человек без сердца. Да!.. А жить без сердца невозможно. - Он встал и затопал по комнате.
Я попробовал его утешить:
- Из Сибири войска идут. Эшелон за эшелоном. Целые корпуса. Отстоим.
- Это - другое дело! - быстро отозвался он и тут же с несвойственной для него застенчивостью попросил, заглядывая мне в лицо: - Товарищ лейтенант, возьмите меня к себе. Меня четыре дня назад должны были выписать из госпиталя, но я упросил кое-кого, чтобы задержали, пока вы не выздоровеете. Пожалуйста, товарищ лейтенант. Я хорошо буду себя вести, честное благородное слово!
- Возьму. - Он знал, что я люблю его, он знал, что необходим мне, как самая надежная опора.
- Спасибо. - Чертыханов вскочил. - Разрешите уйти, товарищ лейтенант, пока вы не раздумали. Мне пора. - Он поспешно оделся, кинул за ухо ладонь, на прощание обнял мать и не вышел, а как-то выломился из комнаты, оглушительно бухая каблуками.
- Ну и бес парень, - сказала мать. - Ты с ним не расставайся, сынок, из огня вынет.
Оставшись в одиночестве, я задумался о завтрашнем дне. Мне было непонятно, зачем я, строевой командир хоть с небольшим, но боевым опытом, понадобился генералу Сергееву. Стоять на перекрестках с фонариком и проверять документы? Не лучше ли было бы дать мне роту и послать навстречу наступающему противнику?
Тоня вернулась с Саней Кочевым. Я его едва узнал. В шинели, перетянутой ремнями, с пистолетом в новенькой кобуре на боку, со шпалой в петлицах, он, чуть запрокинув голову, смотрел на меня пристально и растерянно - меня он, должно быть, тоже не узнавал. И только когда улыбнулся устало и по-доброму, в нем проглянул прежний Санька Кочевой, с которым восемь лет назад случай свел нас еще подростками. Веселой и бурной встречи не получилось: время и события были настолько серьезны и грозны, что радость как-то сама собой глохла в душе. Мы крепко обнялись. Мать и Тоня всплакнули, глядя на нас.
- Я не раздеваюсь, Митяй, - сказал Саня. - Заехал буквально на минуту, чтобы только взглянуть на тебя. Сергей Петрович мне все рассказал. И про тебя, и про Никиту, и про Нину. Жив буду, обязательно напишу про всех вас. Он неожиданно взъерошил мне волосы. - Помнишь, как ты никого не пропускал впереди себя в класс, в общежитие: считал высшей для себя честью войти первым.
- Хорошо бы, Саня, эту мою привычку сохранить до конца войны, - сказал я. - Может случиться, что в Берлин войду первым.
Руки Кочевого с тонкими и длинными пальцами торопливо и обеспокоенно расстегнули полевую сумку. Он вынул карту и развернул ее на коленях.
- Погляди. - Саня пальцем обвел большой полукруг с западной стороны Москвы. - Немцы подступили к городу почти вплотную... - прошептал он чуть слышно. - А ты говоришь Берлин.
- Когда мы будем стоять у Берлина, - сказал я упрямо, - тогда о нем и говорить нечего, он будет лежать у наших ног. А я хочу говорить о нем сегодня, сейчас, когда фашисты подкатились к Москве! И я хочу крикнуть им в лицо: разобьем вас, сволочи, захватим ваше проклятое логово! Мы его сотрем с лица земли! Камня на камне не оставим! - Я и в самом деле начал кричать, захлебываясь собственным криком, от бессилия и ненависти - немцы под Москвой...
Тоня подошла ко мне и погладила по щеке.
- Сядь, выпей воды. А хочешь - водки. - Она вылила в стопку остаток из бутылки. Я выпил.
Саня стоял надо мной, высокий, в ремнях, и улыбался черными, без блеска глазами. Он любил меня, понимал и жалел. Вдруг, садясь, он рывком придвинулся ко мне вплотную и поведал, точно строжайшую тайну. В глазах его стоял испуг.
- Митяй, очнись. - Он опять кивнул на карту. - Взгляни сюда. Вот здесь, под Вязьмой, окружены четыре наши армии: Девятнадцатая генерала Лукина, Двадцатая генерала Ершакова, Двадцать четвертая генерала Ракутина, Тридцать вторая генерала Вишневского и Особая группа генерала Болдина. Это все на пятачке в пятьдесят километров в длину и тридцать в глубину. Там идут сражения днем и ночью. Я едва вырвался оттуда - помогла счастливая случайность. Над Москвой нависла смертельная угроза. Осознай это, Митяй!..
Сообщение Кочевого меня потрясло. Хмель, бродивший в голове, улетучился.
- Я все понял, Саня... Что делать мне, Дмитрию Ракитину, при создавшихся обстоятельствах? Дали бы мне сейчас роту, пускай не роту взвод, я пошел бы туда и встал бы, преградив путь вражеской колонне, движущейся к Москве, - задержал бы хоть на один час...
- Я поехал, Митяй, - услышал я голос Кочевого. - Скоро зайду, если уцелею.
Я проводил Кочевого до машины. Черная эмка, хлопнув, дверцами, тихо тронулась по булыжной мостовой, выезжая на затемненную Таганскую площадь.
4
Днем Москва показалась мне еще более суровой в своей настороженности, еще более мужественной в своей решимости выстоять перед надвигающейся угрозой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15