Национализацию банков я считал единственным выходом из создавшегося положения.
На самом деле, говорил я, работать при переживаемой анархии совершенно невозможно. Если бы мы и могли продолжать нашу работу, то в результате её банки вместо прибыли давали бы только убытки. Если бы прибыль и существовала, она шла бы в карманы служащих, ставки жалованья которых были непомерно увеличены с первых же дней революции. Теперь же, в переживаемых условиях, когда никто не гарантирован от наложения контрибуции и просто от грабежа, естественно, что банковское дело идти не может. Как мы можем кредитовать под векселя, когда полученная сумма завтра же может быть отобрана у нашего должника?
Саму национализацию я мыслил как акт передачи всех наших активов и пассивов казне под соответствующую расписку Государственного банка. Эта национализация меня устраивала бы больше всего.
Что же касается установления нормы в выдачах, то я просил оставить этот вопрос на решение Банковского комитета. Комитет мог бы дать гарантию, что при условии полного невмешательства в наши дела передача будет выполнена без всяких убытков и потерь.
Это заседание интересно было тем, что Крестинский, откровенно сознавшийся в полном незнакомстве с финансовыми вопросами, в очень скором времени был назначен в Петрограде министром финансов большевицкого правительства.
Мои взгляды на заседании восторжествовали, и Крестинский обещал нам поддержку и самостоятельную работу.
БОРЬБА В ШКОЛЕ
После встречи с Крестинским шла усиленная работа в нашем комитете, заседания которого по моей просьбе почти всегда частным образом посещал В. В. Чернявский. Его присутствие упрощало нашу работу: все наши пожелания об увеличении кредитов находили своё разрешение на заседании. Но после встречи с Крестинским посещения Чернявского стали более редкими. Да и тогда, когда он присутствовал, его поведение становилось всё более загадочным.
Как-то раз на наши просьбы об увеличении кредита под векселя он ответил резким отказом, заявив, что даже по простым текущим счетам общая сумма выдач из Государственного банка не должна превышать помесячно выдач за прошлый год.
— Помилуйте, — говорил я, — Василий Васильевич, очевидно, вы совершенно забыли о курсовом падении рубля. В прошлом году он стоил раза в три дороже, чем теперь. В прошлом году не было паники, клиенты несли деньги нам, а теперь тащат их с текущих счетов.
— Да, но иначе я поступить не могу, ибо таковы циркуляры новой власти, которой я, безусловно, подчиняюсь.
Все мы понимали, что его положение управляющего Государственным банком очень тяжело. Но открытое признание Чернявским власти большевиков уж очень било по нервам.
Это было последнее заседание в его присутствии.
Банк, которому я прослужил двадцать четыре года, несомненно, разрушался. Никаких распоряжений из Петрограда от наших правлений — ни письменных, ни устных, переданных через инспекторов, так зорко следивших в обыденное время за нашей деятельностью, — не поступало. На наши письма и даже телеграммы не отвечали. Впрочем, на одну из телеграмм пришёл ответ за совершенно незнакомой нам подписью. Это давало место догадкам о том, что банки уже заняты большевиками. Всю тягость решений приходилось брать на себя Банковскому комитету.
Очень грустно было видеть и сознавать, что дело, которому я отдал всю мою жизнь, окончательно разрушается. Очень тяжело было начать отказывать клиентам в оплате крупных чеков с их текущих счетов. Но особых протестов со стороны клиентуры я не встречал. Все понимали, что при таких обстоятельствах работать нельзя.
Только в середине декабря мы ограничили выдачу до тысячи рублей в неделю, с Рождества стали платить по пятьсот, а с первого января пришлось подчиниться требованию совдепа и выплачивать по сто пятьдесят в неделю на человека.
После высказанных Чернявским ограничений я хотел было поехать объясняться с Крестинским, но оказалось, что тот вызван в Петроград, и мы оказались в подчинении у комиссара финансов Сыромолотова.
Той осенью и в начале зимы, помимо тяжелой работы по банковскому делу, мне выпало нести обязанности члена попечительного совета местной торговой школы. Директор училища, некто Зырин, был настолько нетактичен, что, не снесясь предварительно со мной, обратился в правление нашего банка с просьбой о назначении меня членом попечительного совета.
Получив письмо правления с просьбой занять это место, я ответил, что для исполнения этой должности я пригоден мало, и просил меня уволить.
Однако правление продолжало настаивать на своём, почему мне волей-неволей пришлось согласиться и отправиться на первое же заседание совета. На этом заседании я сразу понял, что помимо своей воли принимаю на себя роль центральной фигуры в борьбе с коммунистами в школе.
Началось с того, что преподаватель русского языка Киселёв, за которого я в своё время просил министра внутренних дел Протопопова, вернувшись из ссылки в ореоле политического мученика, потребовал немедленного своего водворения на должность преподавателя русской словесности в этой школе. Место это было предоставлено ему не без некоторой борьбы со стороны педагогического совета. Сослуживцы Киселёва не очень-то его любили, а директор считал плохим преподавателем, указывая на ужасную безграмотность его учеников.
Вступив в исполнение своих обязанностей, Киселёв стал добиваться популярности среди учащихся, проповедуя им социал-демократические идеи. Ученье было забыто. Отметки ставились высшего достоинства: в их даровой раздаче Киселёв нисколько не стеснялся, чем, конечно, подкупал учеников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128