Решился на последнее: пошел на вынужденную посадку. Будь что будет. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
...Носов очнулся, когда в кабине стало совсем холодно. Голова гудела словно чугунная. Горело лицо. Перчатка на правой руке пропиталась кровью. Сдернул с руки перчатку. Заскрежетал зубами.
Трудно ворочал шеей. Очевидно, ее задело осколком или пулей. Саднило плечо. Не чувствовал левой ноги. Будто ее не было. Пощупал рукой - на месте. В глазах двоилась приборная доска. Ломило левое бедро. Хотелось спать. От подступающего сна дурела голова.
"Живой, - прошептал летчик и не узнал своего голоса. Долго и напряженно всматривался через разбитое стекло плексигласа в окружающую местность. - Ни своих, ни чужих... Где же я плюхнулся? - спрашивал сам себя Носов. - Надо выбираться из кабины. И как можно быстрее. "Рама" обязательно прилетит, чтобы зафиксировать "победу" фашистского аса".
Носов с трудом открыл фонарь. Выбрался из кабины. Отполз в кусты. Полежал. Отдохнул. Осмотрелся. Стал ждать прилета "рамы". В том, что она прилетит, не сомневался. Конечно, при условии, что "мессершмитт" точно сообщит ей координаты "сбитого" штурмовика.
Носов как в воду глядел. "Рама" прилетела. Сначала он услышал комариный зуд ее мотора, а потом все увеличивающийся в размерах четырехугольник. "Рама" кружила над лежавшим в снегу штурмовиком. Фотографировала его. Потом снизилась, выпустила по самолету несколько пулеметных очередей и улетела.
Строчки пуль прочертили плоскости и кабину штурмовика. Глядя на это, Носов думал, что было бы с ним, не выберись он из кабины. Не укройся в кустах? В живых остался чудом... Враг улетел, уверенный в его гибели. А он все-таки жив. Жаль, что до наступления темноты не сможет двигаться. Черный комбинезон... Белая скатерть снега. Заметят фрицы - добьют. Вдруг где-нибудь затаился снайпер? Поползешь - увидит, и поминай, как звали...
До наступления сумерек Носов решил с места не трогаться. Появилось время спокойно, во всех деталях проанализировать случившееся. Определиться на местности. Наметить ближайший путь к переднему краю.
Наверное, Носов никогда не имел столько свободного времени, как теперь. Он как бы прокручивал в голове повторный фильм. И в этом фильме не было ничего такого, чего бы он мог стыдиться. Подхваченный какой-то жаркой волной, он увидел родную Перерву - колыбель своего детства. Деревянный домик, в котором он жил с родителями. Домик стоял на самом высоком месте, возле старинной монастырской стены.
Подмосковная деревушка Перерва... Носов прирос к ней душой. Считал ее лучшим уголком на свете. С ней были связаны первые шаги по земле. Первые сказки. Первые песни. Первые цветы. И вдруг Носову почудился голос матери: "Вставай, сынок. В школу пора собираться". И лицо у Пелагеи Яковлевны такое доброе и усталое.
Носов тряхнул головой. Оглянулся. Обмыл снегом лицо. Перевязал раненую руку. Ногу и плечо тревожить не стал. Мороз все же был крепкий. Кровь, сочившаяся из ран, остановилась. Иначе он потерял бы способность двигаться. Замерз бы в каком-нибудь километре от переднего края.
Носова обступили впечатления минувшего полета. События точно плясали в его голове, и ни на одном из них он не мог сосредоточиться. В конце концов, эта сумятица впечатлений вылилась в острое ощущение невероятности всего того, что с ним случилось.
Когда фашисты сбили Георгия Балабанова, он еще не осознавал, что и его ждет такая же участь. Полагался на броню своего штурмовика, на его огневую мощь и маневренность. На скрытые резервы сопротивляемости. Преследуемый "мессершмиттами", верил в какое-то чудо спасения. И это чудо свершилось. Когда вражеские пули пробили фонарь кабины и ударили в приборную доску, он испытывать далее судьбу не стал. Задыхаясь от бензиновых паров и почти теряя сознание, пилотировал штурмовик машинально. Вел его на посадку. Приземлился с убранными шасси. Избежал предназначенных ему пулеметных очередей "рамы". И хотя все еще не очень ясно представлял себе путь к своим, твердо знал, что обязательно до них доберется. Иначе - нельзя. Иначе - крышка.
Носов лежал на снегу в кустах орешника. И ему казалось, что он находится там целую вечность. Как ни были теплы меховые унты и комбинезон, он начинал мерзнуть. К вечеру мороз стал усиливаться. Это ничего хорошего летчику не сулило.
Вдруг Носову почудилось, что на кусте орешника выросло румяное яблоко. Ветер его раскачивал и не мог сорвать.
Яблоко на кусте орешника зимой? Это - чудо!
Носов протер глаза и улыбнулся: снегирь!
Снегирь был крупным. Он будто понимал, что им любуются. Выпячивал красную грудь, нахально поворачивался к летчику пепельной спинкой и нетерпеливо подергивал черным хвостиком. Любуйся, мол, летчик! Вот какой я бравый и красивый! Гордый и шустрый! Мне и мороз не страшен! И снег нипочем! И косил озорными глазами в сторону человека.
В сотне метров от того места, где лежал Носов, темнел лес. Носов молчал, прислушиваясь к лесу. Стояла та особая предвечерняя зимняя тишина, которая была полна загадочных звуков и в то же время оставалась тишиной. У летчика невольно слипались веки. Сквозь наплывающую сонливость ему слышались чьи-то голоса и смех. Стоило открыть глаза, и людские голоса оказывались не чем иным, как прозрачным голосом леса, который пробуждал в сознании смутные образы фронтовых друзей и товарищей...
Носов стряхнул с себя оцепенение и хотел было приподняться, как где-то сбоку затрещали кусты. Носов схватился левой рукой за пистолет... И улыбнулся. "Косоглазый черт, - облегченно вздохнул он, - и тебя мороз доконал". Заяц был рослым, шерсть его сливалась с белизной снега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37