“А стоило ли тогда уходить к Бадме?”.
Но однообразной жизнь была только внешне. Бадма, словно магнит, притягивал к себе невероятнейшие истории, и даже жизнь на чабанской стоянке рядом с ним наполнялась непонятною остротой, живостью, яркостью и вместе с тем контрастной всему этому трагичностью.
Порою на старика невозможно было смотреть без слез. Как-то раз в порыве отчаяния Лхама бросила ему: “Ты сам создаешь эти беды. У всех мужья как мужья, а у меня Дон-Кихот какой-то!” (когда-то Лхама мечтала поступить в театральное училище). Бадма лишь молча взглянул на нее и в тот же день перестал курить у печки. Обедая, он перестал просить добавки и свободное время проводил не у черно-белого телевизора, как обычно, а в кошаре, общаясь с лошадьми. Лхама поняла, что сгоряча сказала лишнее, и уже не подходила к мужу в тот день, ибо Бадма очень не любил, когда перед ним извинялись, и даже не обижался, а скорее замыкался в себе. Он никогда не винил кого-то, твердо зная, что во всех бедах и неудачах виноват, прежде всего, он сам.
Переживая что-либо, он всегда уходил к лошадям и порою до полуночи беседовал с ними, и конь Сивка никогда не отходил от перегородки до тех пор, пока хозяин не уходил сам.
Дети Бадмы очень рано покинули родной дом. Старший сын, отслужив в армии, поступил в Ленинградский архитектурный институт и там же утонул в глазах темноокой киргизской красавицы Фатимы. Один раз в год из Бишкека прилетали незначительные весточки с фото сына и снохи, в окружении трех дочерей, внучек Бадмы, которых он ни разу не видел. Но отец был рад за сына, несмотря ни на что. Дочь, как когда-то мечтала мать, поступила в Иркутское театральное училище, и также упорхнула в мир крылатых взлетов и звездных падений. Порою, словно легкий, пахучий ветерок, появлялась она в родительском доме. Неохотно ела мясо, умеренно пила молоко и бесконечно нежила сына Гэсэра, спрашивая по нескольку раз об отметках. Красивая, холеная, как-то по-особенному, как казалось Бадме, не по-настоящему, курила дорогие сигареты. И, как правило, на третий день так же легко вспархивала с родимого гнезда и снова улетала в свой яркий мир, без которого не могла жить, оставив после себя легкий запах духов и дорогой косметики.
Отец Гэсэра оставил семью, когда тому не исполнилось и года. Бравый курсант военного училища быстро завоевал сердце молодой красотки-театралки. В быту все оказалось сложнее и банальнее… Отца Гэсэр не помнил и с раннего детства рос и воспитывался любящими его бабушкой и дедушкой. Бадма не осуждал зятя, он не умел этого делать, но и понять тоже не пытался. Знал лишь, признавался себе, что воспитал очень впечатлительную дочь. Чувство прекрасного, вкус к природе и любовь к простому и честному миру животных обратились в ней в то, что позже захлестнуло ее, унесло, затянуло, обернулось совсем другим боком…
С каждым годом Лхама с тревогой и одновременно с умилением замечала во внуке те же замашки и привычки, что и у деда. Она долго училась понимать мужа. Некогда, как ее дочь, натура тонкая и впечатлительная, она была избита и изломана утомительным трудом войны, но тайные мечты она все же сохранила и привила их дочери. Когда-то, уходя к Бадме, она надеялась, что он поможет ей их осуществить. Но Бадма не относился к категории романтиков, скорее он был искателем того, что неизбежно рушило любую романтику.
Даже после войны он продолжал бороться, порою не совсем понимая, за что именно. Мир людей тяготил его своими неправдами и надуманностью. Лхама же не могла жить без людей. Порою лошади понимали Бадму лучше, чем Лхама. И все эти годы муж не прекращал быть для нее загадкой, ненамеренно, порою удивленно косясь на нее, не понимая, чего хочет от него жена. И лишь воспитывая Гэсэра, наблюдая за ним, Лхама вдруг начала понимать, что годы, которые она провела рядом с Бадмой, не прожиты напрасно. Глядя на внука, она всякий раз поражалась тому, что такой огромный мир свободно умещается в этой маленькой вихрастой головке.
Бадма всегда общался с ним на равных, они понимали друг друга с полуслова и не придавали этому никакого значения. Гэсэр никогда не тяготился одиночеством, в его мире одиночества не было, и краски для этого мира он черпал в суровой обыденности, не воспринимая ее таковой. Впервые за долгую суровую жизнь в мире Бадмы появился еще один житель. Даже чуткий взгляд жены не мог разглядеть этот мир, а внук словно родился в нем.
В мире Гэсэра и Бадмы не было холодных зим, и мальчик постоянно выбегал на улицу раздетым, а Бадма никогда не носил много одежды. В их мире не было места злу, и мальчик кувыркался на боку суровой и молчаливой Хоччи, спокойно лежавшей, словно вся эта возня доставляла ей удовольствие. В их мире не было место жестокости и смерти, и мальчик так и не смог смириться со смертью отважного и доброго Бургута. Благородный пес продолжал жить и общаться с Хоччей, и, быть может, именно поэтому Хочча так быстро привязалась к мальчику, признав в нем второго хозяина.
Видя это, Лхама вдруг начала понимать смысл слов, когда-то сказанных ей Бадмой: “Ты еще поблагодаришь Бурхана за то, что он дал нам ее…”. Этот мир, столь прекрасный и огромный, был одновременно воздушным и хрупким, ибо теперь зависел не только от Бадмы, старого и опытного фронтовика и охотника, но и от крохотного, почти беззащитного мальчика Гэсэра. И этот богатый, бесценный мир нуждался в надежной защите.
* * *
Очередная зима подходила к концу. Наступил брачный сезон, и стая постепенно начала рассеиваться, редеть. Рыжая выжила из стаи большинство волчиц, и на каждую оставшуюся приходилось по три-четыре волка-самца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15