- Не мешай, - властно говорит старый Быхалов. - Тут не игрушки те-
бе... Тут жизнь!
Одновременно Пашка выступает вперед:
- Вы засуньте пачпорт-то в карман мне, - просит он сипло. - У меня
руки... не действуют... - и выставляется боком, где карман.
- Вот что, братец, - не сразу начинает Быхалов, меняя оттенок голоса.
По губам Пашки бежит тонкая струйка насмешки, Зосим Васильич как-то
меркнет лицом. - Ведь ты, братец, этак-то и убивать возможешь. - Слова
Быхалова нетверды. - А в том, что поучить тебя хотел, особой обиды нет.
И сам вот так же учен был. Чем больше, братец, по горбу бьют, тем больше
горб и стоит... Причащался ведь я нынче, - прибавляет он через минуту
совсем упавшим голосом.
- Прощенья проси! - заплетаясь языком от волненья, шепчет Петр. -
Мальчик, проси прощенья... и все кончено, ну!
- Сам проси, коли охота напала, - весь дрожа говорит Пашка и в изне-
моженьи закрывает глаза.
- Ах, ты вот как!! - Быхалов-отец хватает себя за горло, как в при-
падке удушья. - Вон пошел, злыдень... чорт! Вон...
Мерно покачиваясь на хромую ногу, Пашка идет к двери. Узел свой он
прижимает к груди как-то локтями. С порога оборачивается:
- Там за вами еще полтора рубля оставалось... Сеньке отдайте.
- Постой, постой... Я тебе сразу выдам, - спешит Зосим Васильич.
Но Пашка уже ушел. Дверь притворена не плотно. К ногам бежит морозный
холодок. За окном полная ночь.
...Попозже, через час, Петр перед тем, как ложиться спать, заходит к
отцу и садится в ногах. Тот лежит по-прежнему, одетый, немигающий. В го-
ловах у него как-то особенно подмигивающе и нравоучительно тикают часы.
- Пришел?.. - жестко спрашивает отец. - Ну, посиди, посиди у меня.
Вот так мы и живем, Петруша. Варимся, и поблагодарить некому. Ишь проно-
сились штиблеты-то твои, песок в них и то не удержится! - замечает он,
глядя на свесившиеся, худые и длинные ноги Петра. - Отнеси завтра к са-
пожнику, походи в моих пока...
- Папаша, - мягко прерывает его Петр, обводя пальцем каждый квадратик
лоскутного отцовского одеяла. - Я вам сказать хотел, времени вот только
все не выходило... Меня не совсем еще выпустили. Через две недели второе
дело будет слушаться...
- А-а, - холодно внимает отец. - Тянет тебя в тюрьму, Петруша. Жрать,
что ли, тебе на свободе нечего?
- Мне-то есть что, - с мягкой настойчивостью отвечает Петр. - Хотим,
чтоб все, папаша, жрали...
Они сидят, не глядя друг на друга. Вдруг Петру кажется, что он сказал
грубость. Длинноносое лицо его бледно краснеет.
- Папаша... я и позабыл вас этово, ну вот... с ангелом-то поздравить.
С ангелом, папаша!
- Нашел время, Емеля! - тоскующе усмехается отец и легонько толкает
сына в плечо. В голосе Быхаловском - и жалоба на свое нехорошее одино-
чество, и грустная насмешка над суетой Петра. Петр уходит спать.
Еще через час - уже сон. Газ потушен. Вверху, на полатях, с остерве-
нением и вывертом, словно напилком стекло режет, храпит Карасьев.
Внизу, рядом с пустой койкой, ворочается без сна Сеня. Ему и холодно,
и чего-то страшно. Будто - поле, огромное, ровное, ночное. И в поле этом
разошлись пути братьев на две разных стороны...

VII. Девушка в гераневом окне.

Каждому цвету свой черед. Пришла пора и Сенина. К тому времени, как
речь, Семеном стал звать Сеню Быхалов. С Успенья тронулся Сене восемнад-
цатый год. Время Сенино к убыли не спешило. Но когда восемнадцатого по-
бежали первые дни, стал вдруг виться Сенин волос. Раньше все в скобку
стригся, маслом утихомиривая непокорный затылочный вихор. А тут взыграли
щеки Сенины румянцем, а голова - кольчиками: никакого с ними сладу нет.
Не всех в могилу гнало Зарядье. Иного взращивало в холе и с любовью: и
цвел снаружи буйный цветок, а внизу черствели и удлинялись злые чертопо-
лошьи корни. У Сени, покуда, глаза серые, а брови, свидетельствуя о силе
и воле, вкрутую сбежались к переносью. Жизни в него в обрез налито. Она
переливается могучими желваками на его спине, под рубашкой, она играет
на алых Сениных губах. Вырос и поширел. Скоро тесна станет Сене неглубо-
кая, невысокая Зарядская скудость.
За все то время пяти лет житья в бакалейных молодцах, не уставал Сеня
бегать к Катушину, в его подчердачную высоту. К лету восемнадцатого сво-
его года, почти все книжки Катушинские перечел Сеня, не ускользнула ни
одна. Все обтертые, скользкие ступеньки Катушинской лестницы имели свое
обличье и место в Сениной памяти. Взбегал, быстро проходил темный кори-
дор с бесчисленным количеством дверей и рывком распахивал одну из них.
Так случилось и в наше воскресенье, после запора лавки. В окна мас-
терской, где работал и жил Степан Леонтьич, сильным снопом западало
солнце, ярко и оранжево располагаясь и на войлочной двери, и на полу,
сорном от обрезков сукна, марли, ваты и картона. Когда растворилась
дверь и в солнечном пятне явилась белая Сенина рубашка, даже зажмурился
Степан Леонтьич: уже не выносили света слепнущие его глаза.
- Что-й-то ты горячий какой нынче? Словно из печки только что вылез,
выпекли...
- Книжку вот принес, - говорит Сеня. Улыбка Сенина широка и свободна.
- Всю прочел? - жмурится Катушин.
- Всю-то, всю. Сочиненье хорошее, слов нет. Только вот уж больно про
любовь много. Словно у них и дела другого нет: влюбляются да расходятся.
Катушин улыбался: поздняя старость наблюдала раннюю младость.
- Все к тому и течет, Сенюшка. И нет другого дела, правда твоя. Кото-
ры любят, те и счастливы. Ты знай: весь мир приобретешь, и он тебя обма-
нет, а любовь...
- ...спасет, - докончил за Катушина Сеня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18