– Надо так рассуждать, что есть дети, – серьёзно ответит приказчик. И опять разговор оборвётся, и опять едут тихо.
Женни с отцом ехала совсем молча. Старик только иногда взглядывал на дочь, улыбался совершенно счастливой улыбкой и снова впадал в чисто созерцательное настроение. Женни была очень серьёзна, и спокойная задумчивость придавала новую прелесть её свежему личику.
На половине короткой дороги от Мерева к городу их встретил меревский Наркиз. Конторщик скоро шёл по опушке мелкого кустарника и, завидев Петра Лукича, быстро направился к дороге.
– Здравствуйте, батюшка Пётр Лукич! – кричал он, снимая широкодонный картуз с четырехугольным козырьком.
– Здравствуйте, Наркиз Фёдорович, – отвечал Гловацкий. Лошадь остановилась. – Охотился?
– Да, половил перепелочков немножко, Пётр Лукич.
– Ты сам-то, брат, точно перепел, – улыбаясь, заметил смотритель.
– Да ведь, батюшка, отрепишься с ними, с беспутниками. Это уж такая дичь низкая. Наркиз, точно, был похож на перепела. Пыль и полевой сор насели на его росные сапоги и заправленные в голенища панталоны; синий сюртучок его тоже был мокр и местами сильно запачкан.
За плечами у конторщика моталась перепелиная сетка и решето с перепелами.
– Что ж, как полевал?
– Много-таки, батюшка, наловил. Нынче они глупы в такую-то ночь бывают, – сами лезут.
– На что их ловят? – спросила Женни.
– А вот, матушка, на жаркое, пашкеты тоже готовят, и в торговлю идут они.
– Вы ими торгуете?
– Я? – Нет, я так только, для охоты ловлю их. Иной с певом удаётся, ну того содержу, а то так.
– Выпускаете?
– Нет, на что выпускать? – Да вот позвольте вам, сударыня, презентовать на новоселье.
– На что они мне?
– На что угодно, матушка.
– Ну, бери, Женни, на новоселье.
Наркиз поставил на колени девушки решето с перепелами и, простившись, пошёл своей дорогой, а дрожки покатились к городу, который точно вырос перед Гловацкими, как только они обогнули маленький лесной островочек.
– Узнаешь, Женичка? Вон соборная глава, а это Иван-Крестителя купол: узнаешь?
– Какое все маленькое стало, – задумчиво проговорила Женни.
– Маленькое! Это тебе так кажется после Москвы. Все такое же, как и было. Ты смотри, смотри, вон судьи дом, вон бойницы за городом, где скот бьют, вон каланча. Каланча-то, видишь жёлтую каланчу? Это под городническим домом.
Женни все смотрела вперёд и ручкою безотчётно выпускала одного перепела за другим.
– Э, да ты их почти всех выпустила, – заметил Гловацкий.
– Да. Смотрите-ка, смотрите.
Женни вынула ещё одну птичку, и ещё одну, и ещё одну. На её лице выражалось совершенное, детское счастье, когда она следила за отлетавшими с её руки перепелами.
– Ты их всех выпустишь?
– Всех выпущу, – весело ответила она, раскрывая разом пришитый к решету бездонный мешок.
Перепела засуетились, увидя над собою вольное небо вместо грязной холщовой покрышки, жались друг к другу, приседали на ножках, и один за другим быстро поднимались на воздух.
– Вот теперь славно, – проговорила она, ставя на ноги пустое решето. – Хорошо, что я взяла их.
– Дитя ты, Женичка.
– Отчего же, папа, дитя; пусть они летают на воле.
– Их завтра опять поймают.
– Нет, уж они теперь не попадутся.
Гловацкий засмеялся. В его седой голове мелькнула мысль о страстях, о ловушках, и весёлая улыбка заменилась выражением трепетной заботы.
– Боже, Господи милосердный, спаси и сохрани её! – прошептал он, когда дрожки остановились у ворот уездного училища.
Глава одиннадцатая.
Колыбельный уголок
Пётр Лукич гловацкий с самого дня своей женитьбы отдавал женин приданый дом внаймы, а сам постоянно обитал в небольшом каменном флигельке подведомственного ему уездного училища. В этот самый каменный флигель двадцать три года тому назад он привёз из церкви молодую жену, здесь родилась Женни, отсюда же Женни увезли в институт и отсюда же унесли на кладбище её мать, о которой так тепло вспоминала игуменья. Училищный флигель состоял всегда из пяти очень хороших комнат, выходивших частию на чистенький, всегда усыпанный жёлтым песком двор уездного училища, а частию в старый густой сад, тоже принадлежащий училищу, и, наконец, из трех окон залы была видна огибавшая город речка Саванка. На дворе училища было постоянно очень тихо, но все-таки двор два раза в день оглашался весёлыми, резкими голосами школьников, а уж зато в саду, начинавшемся за смотрительским флигелем, постоянно царила ненарушимая, глубокая тишина. В этот сад выходили два окна залы (два другие окна этой комнаты выходили на берег речки, за которою кончался город и начинался бесконечный заливной луг), да в этот же сад смотрели окна маленькой гостиной с стеклянной дверью и угловой комнаты, бывшей некогда спальнею смотрительши, а нынче будуаром, кабинетом и спальней её дочери. Рядом с этой комнатой был кабинет смотрителя, из которого можно было обозревать весь двор и окна классных комнат, а далее, между кабинетом и передней, находился очень просторный покой со множеством книг, уставленных в высоких шкафах, четыреугольным столом, застланным зелёным сукном, и двумя сафьянными оттоманками. Только и всего помещения было в смотрительской квартире! Но зато все в ней было так чисто, так уютно, что никому в голову не пришло бы желать себе лучшего жилища. А уж о комнате Женни и говорить нечего. Такая была хорошенькая, такая девственная комнатка, что стоило в ней побыть десять минут, чтобы начать чувствовать себя как-то спокойнее, и выше, и чище, и нравственнее. Старинные кресла и диван светлого берёзового выплавка с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета, такого же цвета занавеси на окнах и дверях;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34