Многие из них я хотел бы забыть, многие - не вспоминать.
Память всегда испытывает вмешательство с моей стороны, но даже мне, вечному её обладателю, многое не под силу. В моей памяти довольно много того ненужного и достаточного, что с каждым днём обволакивает хрустальный шар святого, отбирая у него остатки от былой прозрачности. Я хочу забыть всё, что было после и всё, что было до. Витраж моей памяти, почти такой же, какие бывают в готических храмах, состоит, в большинстве, из тех стекол, о наличии которых я предпочёл бы не знать, и только роза у входа сделана из самого чистого, самого хрупкого и ломкого стекла, что когда-либо был в моём распоряжении (и в чьём распоряжении нахожусь я).
Вот так приходит шизофрения. D. P. Я жил сразу двумя жизнями: моей сегодняшней и жизнью, прошедшей двадцать лет назад. Мне казалось, что моя копия существует и повторяет мою судьбу, только с огромным отставанием от меня сегодняшнего. Параноидально-уверенный в этом, я всё же приводил всё это к непонятной смеси прошлого и настоящего, настоящего и поддельного, настоящего прошлого и поддельного настоящего. Я был уверен, что мой моральный двойник, двойник моего внутреннего, делает то, что я делал в соответствующие дни. В самых требовательных подробностях я представлял себе его действия - вспоминал себя, исходя из полной идентичности чувств. Более того, я и был этим самым двойником. Это не было уверенностью в реальности такого двойника, у меня вообще нет уверенности в моей реальности - это было и остаётся удивительно запутанным - в соответствии со мной. Всё смешано. Всё смешно.
22.
Одиночество - удел бессмертных. К чёрту бессмертие - вечная мука жить вечно. Вечно думать о тебе, вечно вспоминать тебя, молить о тебе, молить тебя о тебе. Вечно пытаться собирать прошлое из фарфоровых осколков настоящего и так и не собрать его. Вечно стараться дышать воздухом забытых улиц.
Одиночество - почти титул - "Ваше Одиночество".
Вечность - любовница одиноких. Любовница тайная, сама не подозревающая этого, но испытывающая мрачное и непристойное влечение к поклонникам её тривиальной сущности. Её любовь острее отражения сотен лезвий старых и безудержных сицилийских ножей, она противней сладких губ, нежнее моих пальцев. Она - бессмертна и одинока, нет больше такой сумрачной, маразматической и невыносимо-чувственной любви.
Не думай, что меня больше нет - я буду вечно. Я никогда не смогу выбраться из тёмных лабиринтов моей печальной памяти. Я никогда не смогу обогнать мою грусть. Не смогу потерять её. Это больше, чем грусть - это травля ушедшими днями. Ушедшими давно и, к сожалению, навсегда. Я с удовольствием последовал бы за ними - догнал бы их, остался бы с ними, остался бы в них. Но - не могу. Я уже был в них, второй раз они не пустят меня в своё лоно, там уже кто-то другой, так старательно пожожий на меня, но вовсе не я.
Кто он, ещё не знающий, сколько стоит это роковое наслаждение? Он не знает, чём придётся расплачиваться - наверное, не узнает полностью.
23.
Регги, позволю себе несколько грустно прочтённых строк о ней. Кажется, я не придавал значения её внешности прежде. Только сейчас я вспомнил, что было в ней знакомым: выражение её лица - такое же, как у телепатически-пристальных, чуть грустных таитянских любовниц Гогена. Несколько раз я называл её Теха'аманой, но она не поняла этого; я называл её так в противоположность той, перед именем которой следует ставить "Ia orana...", в продолжение. Навязчиво. И слишком явно. Кроме того, запутанные аллюзии, уходящие в неизвестность, обнаружили несовместимость со мною: "O clemens, o pia,o dulcis Virgo Maria". Всё соединялось в одно.
Регги была очень выразительной (и выражаемой), я пришёл в мыслях к тому, что никогда я не видел ни в ком и ни в чём (ни во снах, ни в воображении) такой подлинной оригинальности выражения мимикой - это не было похожим на обыкновенные человеческие гримасы-клише, которые каждый натягивает себе на лицо, оказывающееся заведомо-оригинальным только из желания быть таким, Регги - нет, индивидуальность её была последствием очень нестандарного внутреннего её содержания, неким побочным эффектом, она была необыкновенной оттого, что была такой, а не из-за масок, потертых в скулах предшественниками.
Из запомненных мной Реггиных выражений лица, примеров её мимики, разочарованность в ожидании оказалась ярче всех остальных. Скорее всего, так не было вовсе, но почему-то моя извращенка-память видит следующим образом: когда Регги узнавала что-то, приводящее её в раздражённое удивление, её брови поднимались, кроме этого, край правой из них еле (ещё один неудавшийся каламбур, неудавшийся все из-за той же боязни подробностей) напрягался, губы ненадолго расставались, а глаза, закрывшись сначала, на удар белого после открытия их, убегали от наблюдаемого.
Её довольно экспрессивная манера говорить отличалась от моей медлительной, с множеством пауз, обязательно гордой, наставляющей и навязчиво диктующей речи, но мы были похожи в одном, касательного этого, мы резко меняли темы разговора, разрешая быть оформленной словами случайно возникшей ассоциации.
Её речь была четкой, с мгновенно выпадавшими выражениями, очень забавной - даже сейчас, по прошествии значительного времени, когда я, читая, встречаю какую-нибудь врытую в память фразу, вспоминаю, не без сожаления, с горькой ухмылкой удивления, то, как произносила эти слова Регги. Регги часто прерывалась, говоря мне о чём-то, чтобы посмотреть на меня. Меня такие взгляды смущали. Прямотой. До сих пор не по себе мне от её взгляда, так и не понятого, не разгаданного мной. В нём я всегда видел власть - власть не её, чужую, но Регги не чувствовала её, она не была способна пользоваться какой-либо властью, но в кроткой независимости от этого власть в ней существовала и взглядом была исполнена, точно так, как и взгляд был исполнен ею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38