К тому же он был выше, чем большинство степных мужчин, очень широк в плечах, узкобедр и длинноног. Все это безошибочно выдавало в нем по меньшей мере полукровку, в чьих жилах текла кровь сильных предков, которым никогда не доводилось голодать на бесплодных землях Равнин-без-Теней.
— Почему я так расстроен смертью женщины, которая даже не мать мне? — внезапно спросил он вслух у себя.
Его матерью была заравийка, он знал это. Один из жителей Хамоса нашел ее перед рассветом в нескольких милях от Сара, городка висов, куда, скорее всего, она и направлялась. Очень красивая женщина — так он сказал. Она лежала на спине, и истончившийся серпик ущербной луны висел над ней, словно капля молока. На плече у нее обнаружили кровоточащую царапину от когтя тирра, а в мертвых руках она сжимала плачущего младенца.
В память о ней ему дали сарское имя. Но она и так оставила на нем свою неизгладимую печать. Это ее кровь так отличала его от всех остальных. Но все же у него был отец с Равнин — глаза и волосы ясно свидетельствовали об этом. Он думал о той женщине со смешанными чувствами. Должно быть, он появился от случайной ночи любви, что было большой редкостью для висов, потому что обычно темнокожие расы сторонились степных жителей. И она оставила ему неприятное наследство. Свою висскую чувственность, к примеру. Как и они, с восходом Алой звезды он чувствовал неодолимое возбуждение. Это было постыдным проклятием его детства, пока Эраз не разъяснила ему все. Позднее оно заставляло его рыскать по-волчьи бессонными ночами — подгоняемого неутолимым слепым желанием, сходящего с ума от навязчивых лихорадочных снов. Деревенские девушки, бесчувственные в любое время года и совершенно невосприимчивые к звезде, доставались ему лишь ценой неимоверных усилий, и каждой близости непременно предшествовало нескончаемое и невыносимое обольщение. Он понимал, что доставил им наслаждение, лишь по их почти ненавидящим приглушенным вскрикам, случайно слетавшим с губ. Он чувствовал, что они отдаются ему лишь из жалости, и поражался тому действию, которое оказывал на них. После каждой такой близости он ощущал ужасную горечь, потому что его страсть по большому счету так и оставалась неразделенной, и он сам казался себе скотом, как только звезда меркла.
И все-таки это было не самое худшее из ее наследства. Труднее всего было перенести свою ущербность. Даже сейчас, вспомнив об этом во мраке убогой хижины, он в ярости ударил кулаком по металлическому зеркалу.
Он был глух и нем. Разумеется, не физически, а мысленно.
Эти бледнокожие люди, окружавшие его, могли слышать мысли друг друга и передавать свои. Вокруг них всегда раздавался безмолвный шепот, точно гудение незримого пчелиного роя. А он, не слышащий и безгласный, был отброшен на обочину их общества, идиот, которого лишь терпели, отверженный — не ими, но своей собственной ущербностью.
Снаружи белый кувшин луны разливал по небу ночную тьму. Где-то вдали раздался еле слышный волчий вой.
Скоро станет совсем холодно. Выпадет снег. Деревню огородят крепким частоколом, и они окажутся взаперти до второй оттепели.
Решение пришло неожиданно. Он вытащил из сундука теплый плащ из волчьей шкуры, снял с крюков на стене свой охотничий нож и мешочек с медяками, который был единственным достоянием Эраз, — и тут же почувствовал себя вором.
Ночь была совершенно безлюдной. Он зашагал по дороге, петляющей вверх по склону, миновал храм и направился к югу.
«Куда ты идешь?» — спросил он себя. Явно ведь не в Зарависс. Казалось, он сам собой обиженно повернулся спиной к северу.
Что-то забрезжило у него в мозгу.
Где-то впереди лежал разрушенный город — их, степной город, как говорила Эраз, след давно минувшего прошлого. Почему бы не отправиться туда?
Он чувствовал, как опасения и чувство свободы причудливо смешиваются в его душе, ибо, как бы то ни было, он был свободен. Ему больше не придется снова и снова терпеть одни и те же запертые от него лица — по крайней мере, теперь они будут иными.
Он усмехнулся этой невеселой шутке.
Там, где удавалось, он шел безлюдными местами, старательно избегая попадавшихся ему время от времени следов убогого жилья. Он двигался на юг. Путешествие настраивало его на бездумный лад, ведь теперь он не был обязан отвечать перед кем-то, и город в его представлениях разросся до необъятных метафизических размеров.
Примерно через девять или десять дней он набрел на хижину, где жила старая женщина. Она штопала одежду, ее длинные бесцветные волосы почти совсем закрывали лицо. Он попросил у нее разрешения напиться из колодца, а потом спросил о городе. Она без слов указала ему на юг. Он продолжил свой путь.
«Мираж, — думал он, — призрак, которого я даже не вижу».
Дул пронзительный ветер.
Никогда еще он не был наедине с собой так долго.
Ранние сумерки опускались на неживые голые ветки деревьев. Он вышел из рощи и, взглянув вниз, увидел в склоне неглубокую впадину, в которой уже плескалась темнота. А в этой темноте тянулась вереница силуэтов — канавы, каналы, остатки фундаментов, точно построенные каким-то ребенком из влажного песка. Город.
Сначала Ральднор не поверил своим глазам. Он начал спускаться в долину, ожидая, что город в любой миг исчезнет, оказавшись лишь игрой угасающего света. Но с каждым шагом тот становился все вещественнее и реальнее. Черный камень, точно такой же, из какого были сделаны все храмы на Равнинах.
Примерно в полумиле от этого места до него дошло, что в городе не слышно ни звука, не видно ни огонька, ни единой струйки дыма. Значит, он заброшен. Вполне вероятно, учитывая, как тот обветшал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130