Каждый Город был для
него призом, завоеванием и властью, чем-то, способным хоть на время
затянуть кровоточащую рану его гордости. Да более того: не только Города
юга, но и все за пределами его тела и даже само тело ему требовалось
покорять и держать в тисках, чтобы удовлетворить снедавшее его душу
страстное желание.
Крики и колокола все звенели и звенели. Как непохоже на деревню,
совсем непохоже. Но впрочем, ведь богиня-то на самом деле не покидала их;
ее Сила была повсюду, в огромных неподвижных статуях и в лице ее главного
жреца Опарра.
Я чуть не рассмеялась.
За мной ехало восемьдесят воинов в масках фениксов, носящих все, как
один, на правой груди знак золотой кошки; каждой из десяти групп в семь
воинов командовал восьмой воин, носивший на талии зеленый кушак. Идея эта
принадлежала не мне, а, надо полагать, Мазлеку. Однако теперь никто не мог
с кем-то спутать почетный караул богини. Уж не знаю, как они договорились
с кузнецами и торговцами краской - ведь никакого собственного дохода у
меня не было.

Добираться до За нам пришлось четырнадцать дней, вдвое дольше, чем
потребовалось бы одинокому коннику, но так обстоит дело с любыми
караванами. Мало что вызывало у меня личный интерес; ибо я была заточена в
своей карете - душном позолоченном ящике. После каждой ночи я просыпалась
негнущейся и с болями во всем теле. Карету с трудом тащили четыре
норовистых тихих мула. Несколько раз в день она, содрогнувшись,
останавливалась, и я слышала, как возницы уговаривают и увещевают мулов, в
то время как те стояли, глядя на них с вежливым интересом, пока кучера не
пускали в ход кнуты.
Я взяла с собой всего двух женщин - самых хорошеньких, ибо мне вдруг
пришло в голову, что мне волей-неволей придется часто смотреть на них, -
но они оказались вздорными, беспокойными и боялись находиться долго в моем
обществе; а их разговоры, возникавшие непродолжительными вспышками, были
пустой болтовней дур.
Каждую ночь сооружали лагерь, предприятие как военное, так и
архитектурное, что увеличивало продолжительность нашего путешествия.
Сперва, приблизительно ранним вечером, пехотинцы проворно маршировали
вперед, достигали намеченного места стоянки и начинали воздвигать
переносные металлические стены, привезенные ими на вьючных лошадях. К тому
времени, когда прибывали конники и повозки, лагерь надежно окружали
железные секции стен пятифутовой высоты с затейливыми воротцами, и
вырастали шатры и палатки. Выставляли часовых, размещали и кормили
лошадей, аккуратно разводили костры и готовили еду. К ночи мы становились
городом, и притом шумным городом. Несмотря на крепкие железные стены и
часовых, по проходам между палатками всю ночь шатались пьяные, ревностно
преследуемые разъяренными начальниками; лошади срывались с привязи и
носились галопом по лагерю, храпя, испражняясь и врезаясь во что попало.
Горстка проституток еженощно устраивала оргии в своих аляповатых жилищах в
нижнем конце лагеря, и там вспыхивали драки, вызванные нелепым
соперничеством между теми или иными группами солдат. Существовала
неистовая и индивидуальная преданность своим: всякий капитан, под началом
которого служил какой-то солдат, был лучше любого другого капитана. Каждый
рассвет озарял мертвые и умирающие останки жертв этих стычек до тех пор,
пока Вазкор не положил им конец, пригрозив казнить холодным и трезвым
утром всякого, кто обнажит меч против своего же брата - солдата. Однако
прежде чем новый порядок дошел до их мозгов, пришлось устроить три такие
казни.
Шатер Вазкора служил центром лагеря. Мой же стоял, отделенный от него
одним-двумя рядами палаток, под защитой моей собственной стражи. Я
заметила, что среди людей Мазлека не случалось никаких драк и никто из
регулярных войск тоже не решался бросить им вызов.
Ледянисто-красными зимними рассветами лагерь свертывался и готовился
к отбытию. Эзланны, у которых все естественные функции были скованы
жесточайшими табу, всячески исхитрялись в утаивании того, что было
необходимым. Рекрутированные хуторяне, словно в порядке умышленного
оскорбления, совершенно открыто ели, пили и отправляли все прочие телесные
надобности. На них смотрели как на животных, вот они и вели себя, как
животные, и - любопытная вещь - поступая так, добились в какой-то мере
животного достоинства. Во мне больше не было ни отвращения, ни жалости к
людям, привязанным к таким необходимостям; я теперь жалела не их, а
утаивающих и отрицающих естество эзланнов.
Большая часть путешествия была, как я сказала, смертоносной для меня.
Я прихватила с собой книги из библиотеки Асрена, но тряска кареты и
тусклый свет делали чтение при движении совершенно невозможным. Лишь ночью
я могла обратиться к ним, да и тогда не читала, так как каждая страница, к
которой я прикасалась, заключала в себе его призрак и напевала особую
меланхолию. Зимние виды из маленького окошка кареты - сплошная
беспросветная белизна, совершенно плоская, со снежным маревом на близком
горизонте, закрывающим небо или, возможно, горы, - вызывали у меня по
ночам мертвенные бледные сны. В пустыне, похоже, не водилось никакой
живности, даже снежных волков и медведей, как в горах Кольца. Сам караван
производил большой шум, но помимо него не было ничего, вообще ничего.
На рассвете десятого дня пути я позвала к себе в шатер Мазлека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176