Чтобы мужчине в его годы — сколько там ему, двадцать три, двадцать четыре? — непосильна была такая малость? Быть того не может.
— Легко вам рассуждать, вы всю жизнь сами себе хозяин. Нет, мистер Найтли, кому другому, но не вам судить о сложностях зависимого положения. Вы не знаете, каково это — применяться к чужому своенравию.
— Уму непостижимо, чтобы мужчина в двадцать три — двадцать четыре года был до такой степени лишен свободы решать и действовать. Добро бы еще ему не хватало денег, не хватало досуга. Но мы ведь знаем обратное — того и другого у него в таком избытке, что он рад транжирить их повсюду, куда съезжаются самые отъявленные бездельники в королевстве. Вечно только о том и слышишь, что он пропадает где-нибудь на водах. Да вот хоть бы недавно взять, — был в Уэймуте. Стало быть, может он отлучаться от Черчиллов?
— Да, может, — иногда.
— То есть тогда, когда считает нужным, когда это сулит ему удовольствие.
— Несправедливо судить о поступках человека, ежели нам не все досконально известно о его положении. Можно ли говорить, что трудно, а что легко для такого-то члена семьи, не зная, какова обстановка внутри этой семьи? Надобно сперва познакомиться с порядками в Энскуме да с нравом миссис Черчилл, а уже после заключать, велика ли у ее племянника свобода действий. Весьма вероятно, что в одних случаях он может поставить на своем, а в других — нет.
— Есть один случай, Эмма, когда всякий может поставить на своем, ежели захочет — не дипломатикой да изворотливостью, но решительностью и твердостью, — тот случай, когда речь идет о долге. Оказать отцу этот знак внимания — долг Фрэнка Черчилла. Судя по его посулам и посланиям, он это знает и мог бы выполнить его, когда бы в самом деле имел такое желание. Мужчина с подлинным чувством долга сразу сказал бы миссис Черчилл прямо и твердо: «Я всегда готов ради вашего удобства поступится любым удовольствием, но сейчас обязан безотлагательно поехать навестить отца. Я знаю, он будет огорчен, ежели я теперь не окажу ему уважение таким образом. И потому я завтра же еду…» Если бы он сразу так ей и сказал, с решимостью, приличной для мужчины, то не услышал бы никаких возражений.
— Верно, — смеясь, отвечала Эмма, — но он, возможно, услышал бы их, воротясь назад. Чтобы молодой человек, полностью зависимый, позволил себе объясняться подобным языком!.. Никому, кроме вас, мистер Найтли, такое не пришло бы в голову. Вы просто понятия не имеете, как требуется вести себя в положении, прямо противоположном вашему. Мыслимое ли дело для мистера Фрэнка Черчилла объясняться в этаком тоне с дядюшкою и теткой, которые вырастили его и намерены обеспечить его будущее!.. Да еще, чего доброго, громко, во весь голос, и стоя посреди комнаты!.. Как вы могли вообразить, что для него допустимо такое поведение?
— Будьте уверены, Эмма, человек здравомыслящий не нашел бы здесь ничего для себя затруднительного. Он сознавал бы, что прав, а открытое заявление — конечно, человек благоразумный сделает его в надлежащей манере — принесло бы ему больше пользы, дало больше выгоды, больше возвысило бы его в мнении людей, от которых он зависит, нежели поведение, основанное на хитростях и увертках. К привязанности прибавилось бы уважение. Они почувствовали бы, что могут на него положиться, что племянник, верный сыновнему долгу, верен будет и долгу перед ними; ведь им понятно — точно так же, как ему, как понятно должно быть всему свету, — что нанести визит отцу — его обязанность, и, злоупотребляя своею властью, чтобы оттянуть этот визит, они же в душе презирают его за то, что он покоряется их прихотям. Достойный поступок внушает уважение каждому. Поставил бы он себе за правило действовать таким образом последовательно, постоянно, и эти мелкие душонки подчинились бы ему.
— Я в этом склонна сомневаться. Вы хотя и большой любитель обуздывать мелкие душонки, однако когда эти душонки принадлежат богатым и могущественным, им, наблюдаю я, свойственно бывает сильно раздуваться и они становятся столь же неуправляемы, как и великие души. Я вполне допускаю, что ежели б вас, мистер Найтли, вдруг взять, как вы есть, и перенести на место мистера Фрэнка Черчилла, то вы бы говорили и делали именно так, как теперь предлагаете ему, и очень возможно, что это произвело бы прекрасное действие. Возможно, Черчиллы не стали бы перечить вам ни единым словом, но ведь вас не связывала бы привычка повиноваться, усвоенная с детства, многолетний навык к почтительному послушанию. Ему, который связан ими, не так-то легко, быть может, прорваться сквозь эти путы к совершенной независимости, отметя прочь их притязания на дань признательности и почтения. Он, может быть, не хуже вашего сознает, как надлежало бы поступить, но, при нынешних обстоятельствах, менее вас способен доказать это на деле.
— Значит, хуже сознает, ежели не способен. Значит, менее убежден, раз не может сделать усилие.
— Но различие в положении, в привычках! Отчего вы не постараетесь понять, какие чувства должен испытывать любезный молодой человек, идя наперекор людям, которых с детских и отроческих лет приучен чтить всю жизнь?
— Ваш любезный молодой человек — очень слабодушный молодой человек, если первый раз столкнулся с необходимостью настоять на своем и поступить правильно, вопреки воле других. В его лета пора бы привыкнуть руководствоваться в своих поступках долгом, а не своекорыстием. Я могу понять страхи мальчика, но не мужчины. Возмужав, он должен был расправить плечи и стряхнуть с себя все мелкое и недостойное, что навязала ему власть Черчиллов. Ему следовало воспротивиться первой же их попытке заставить его выказать неуважение к отцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160