Сон в самом деле не приходил.
Только теперь, в одиночестве, Соня наконец поняла, каким сильным, странным, необъяснимым был сегодняшний день. Удивительно было лишь, что это ощущение силы и странности никак не связывалось с тем, что должно было бы стать самым большим сегодняшним потрясением, – с неожиданной близостью с Ником.
То, что с какой-то медицинской тупостью принято было называть сексом, занимало в Сонином мире такое неважное положение, что, можно сказать, отсутствовало вовсе. Она была брезглива, поэтому случайные связи, возникающие после какой-нибудь вечеринки, были ей противны просто гигиенически. А для связей прочных ей не хватало чувств – не зря же она думала, что на чувства такого рода вообще неспособна. Поэтому Соня жила, как сама с усмешкой считала, подобно Снегурочке. И то горячее, мгновенное, страстное, что произошло сегодня между нею и Ником, по всему должно было бы ее взволновать.
Но, бессонно глядя в темное окно, думала она вовсе не об этом, и не это волновало ее сердце и кровь.
Она думала о той необъяснимой перемене, которая произошла с ней от слов Михаила Павловича: «Жизнь еще покажет вам свое жало и свои ценности». Эти ничего в практическом смысле не значащие слова, которым она и значения-то никакого не придала в ту минуту, когда они были сказаны, казались ей теперь чем-то вроде вспышки молнии. И в их ослепительной вспышке все другие слова и события, которыми были обозначены последние дни, выстроились в единую цепочку.
Соня чувствовала какую-то отчетливую связь между дурацким стихотворением про обидную любовь, которое декламировала Лорка, и разговором про цветок, который отпугивает мышей, и всеми другими разговорами, которые велись в парикмахерской и которые были, по сути, одним и одинаковым разговором без начала и конца.
«Я всю жизнь в этом прожила, я в этом выросла, – с каким-то растерянным недоумением думала Соня. – И все это никогда меня не угнетало. Да и теперь вообще-то не угнетает – что-то совсем другое... Но что?»
Она не знала, как называются звенья той цепочки, которой представилась ей вся ее предыдущая жизнь. Но в том, что это были именно звенья, что в них было нечто общее, – в этом она была уверена. И это общее вдруг показалось ей чужим, чуждым – пройденным. И причиной такого ее ощущения были всего лишь слова, мимоходом произнесенные посторонним человеком, слова про жало и ценности. Они были необычайны, они выпадали из Сониной жизни, и они притягивали ее к себе так сильно, словно были железной скалой, а у нее внутри запрятан был сильный магнит.
Что-то в них было... родное; это Соня поняла с совершенным изумлением.
И по сравнению с этим родным не пугал чужой огромный город, из которого эти слова пришли, и даже при мысли о том, как она выйдет на перрон – а воображение у Сони работало отменно, и представить это было ей нетрудно, – даже при этой мысли ей не становилось ни страшно, ни хотя бы тревожно.
«Что ж, перрон... – медленно плыло у Сони в голове. – Жара, асфальт... Что в этом страшного?..»
Она поняла, что наконец засыпает, по множеству неважных подробностей, которые всегда всплывали у нее в голове за мгновенье до сна. Из сознания уходило главное, и сознание сразу начинало путаться, сбиваться на боковые дорожки. И спасалось сном.
«Вокзал, перрон... – снова подумала Соня. – Жара...»


Глава 4

Жара в Москве стояла просто африканская.
Даже Соне, привыкшей к южному летнему зною, она показалась чрезмерной. А другие пассажиры, переполнявшие перрон и здание Курского вокзала, выглядели так, словно попали в раскаленную железную бочку.
«Зря в июле поехала, надо было хоть осени дождаться», – с испугом подумала Соня, впечатывая каблуки в мягкий асфальт.
Эта малодушная мысль раньше ей в голову не приходила – собираясь в Москву, Соня меньше всего была озабочена выбором времени года. Она собирала деньги и собиралась с духом.
И вот теперь выяснилось, что духу-то ей как раз и не хватает. Не жары же она, в самом деле, испугалась!
Все-таки эта первая минута, именно та, которой так боялась мама, когда Соня выйдет на перрон – и что, и куда? – действительно оказалась ошеломляющей.
Для того чтобы это ошеломление преодолеть, следовало взять себя в руки. Еще давно, в самом раннем детстве, даже, кажется, до школы, Соня поняла: то, как ты воспринимаешь происходящие с тобой события – пугают они тебя, радуют или печалят, – от самих событий не очень-то и зависит. Все дело в том, как ты к ним относишься. Если сумеешь сказать себе, например, перед прививкой от гриппа, которую делают всей твоей детсадовской группе: укол этот ерунда, даже если будет больно, то совсем недолго, а потом боль пройдет и начисто забудется, – так вот, если сумеешь себе это сказать, но только так сказать, чтобы по-настоящему в это поверить, то никакого укола и не испугаешься, хоть бы все девчонки и даже мальчишки в голос ревели от страха. А если не сумеешь, то и сама обревешься.
С тех самых пор, как она это поняла, Соня научилась быть с собою убедительной, а потому ничего не бояться. Правда, в ее жизни в общем-то и не было ничего такого, чего следовало бы особенно бояться. Ну, чуть не утонула однажды, когда прыгали в море со скалы, но тогда испугаться просто не успела, потому что сначала захлебнулась и не сообразила, что с ней происходит, а потом Ник ее вытащил.
Идти в одиночестве по раскаленному перрону Курского вокзала оказалось страшнее.
Но принцип самоубеждения все-таки был общий, что для прививки от гриппа, что для оторопи перед Москвой, и за то время, которое понадобилось, чтобы дойти от поезда до привокзальной площади, Соня сумела взять себя в руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14