Сходи с мамой еще раз в Третьяковку, посмотри Иванова, и не забудьте зайти в зал, где иконы.
Рита могла слушать отца часами, только он быстро слабел.
- Расскажи мне про нить Ариадны, - робко просила она, боясь, что папа вот-вот закроет глаза и лицо его опять станет как неживое.
Он рассказывал, преодолевая немыслимую, невыносимую слабость, потому что понимал страх дочери, догадывался о, нем, и боль за нее, чувство вины перед хрупкой, ласковой, любимой девочкой, его родной и единственной, жгли, мучили, уничтожали.
- ..И она вывела Тесея из лабиринта и, опасаясь гнева отца, села вместе с ним на корабль и покинула остров Крит... А теперь иди, дай мне поспать.
Отец не хотел рассказывать дальше - - как Тесей предал свою спасительницу, спящей ее покинул. О неблагодарности и предательстве доченька его еще узнает... Голос "отца падал до Шепота, и он засыпал мгновенно.
Мать приходила ночью, но Рита, несмотря на строгий наказ, все равно ждала, не ложилась. Нарядная, с блестящими глазами, шикарным букетом от поклонников, мать появлялась в их скромной квартирке словно из другого мира.
- Как отец? - спрашивала машинально. - Что в школе?
Уж будто школа была самым главным! Рита как раз влюбилась тогда, она так мучилась, так страдала, но маме было не до нее. А потом папу увезли в больницу - он же и настоял, - Пойми, я боюсь за маленькую, - сказал он маме, нарочно не называя имени, но Рита сразу поняла, о ком они говорят.
- Там десять человек в палате, - прошептала мама.
- Ну и что? - возразил отец. - В компании веселее...
Рита ездила к нему в Сокольники, входила в палату, где всегда была настежь открыта форточка, стоял лютый холод, и все лежали в свитерах поверх теплых пижам. Папа подставлял Рите для поцелуя висок или шею, чтобы губы его и нос были подальше, подальше... Он уже не рассказывал о богах и героях древности, вообще старался не говорить, а если и говорил, то отвернувшись от Риты, глядя в другую сторону. Под Новый год - в холле, у поста медсестры, уже стояла маленькая симпатичная елочка - он долго смотрел на дочь каким-то чужим, странным, словно издалека, взглядом.
- Ты у меня хорошая, славная, - сказал тихим, надтреснутым голосом. Дай Бог тебе счастья... - Отец помолчал и добавил странную фразу, которую Рита не поняла, а переспрашивать не посмела:
- В некоторых странах, на Востоке, раз в несколько лет люди меняют имя. Да мы-то не на Востоке... Иди, доченька, я хочу спать. Нет-нет, не целуй меня, маленькая моя...
- Завтра придет мама, - сказала Рита и встала.
- Хорошо. Мне как раз нужно с ней поговорить. Иди.
Мама полдня провела в больнице. Вернулась усталая и печальная. Села, запустив пальцы в волосы.
- Отец просил тебя больше не приходить.
- Почему? - ахнула Рита.
- Он за тебя боится.
Мама сидела, закрыв глаза, покачиваясь из стороны в сторону, тонкие пальцы утонули в золоте дивных волос"
- Но ведь я мою руки, - слабо возразила Рита.
- Руки... Руки! - вдруг закричала мама. - А воздух? Их кашель? Там везде микробы!
- Но, мама...
- Молчи! И этот бред насчет имени: будто оно несет в себе какую-то там судьбу! Какая еще Маргарита Готье? Я назвала тебя - он же знает! - в честь совсем другой Маргариты! Хотя... - голос ее упал до шепота, словно силы внезапно покинули мать, - та, из "Фауста", тоже...
И мать замолчала.
- Мамочка, - робко коснулась ее руки Рита. - Ты чего? Имя как имя. Мне нравится. Я привыкла.
- Да-да, - спохватилась мама, обняла Риту, прижала к себе крепко-крепко, укрывая, защищая дочку от рока, о котором твердил ей сегодня Костя, слабеющий на глазах, теряющий себя от страха перед тем неизбежным, что к нему приближалось. Потом он развеселился - внезапно и странно, лихорадочные пятна загорелись на впалых щеках.
- Молодежь намерена смыться, - шепнул он и кивнул в сторону действительно молодых, щемяще молодых ребят, сбившихся в тесную стайку, сговаривающихся о чем-то у высокого, до потолка, окна.
- Смыться?
- Ну да, удрать, - молодо засмеялся Костя. - В компанию. На Новый год.
Катя на мгновение увидела прежнего Костю - веселого, талантливого, подающего такие надежды! Она знала точно, когда к ним пришла беда: он готовился к первой своей персональной выставке и писал, писал как одержимый этюды - под нудным и бесконечным осенним дождем. Уже покашливал, уже болело что-то внутри, а он все писал, торопился, будто знал, что осталось недолго... А она была в городе, в театре, и не остановила, не уберегла, не оттащила его от трижды проклятого мольберта...
- А ты? Может, и ты? - ужаснувшись безумству молодых, все-таки спросила она. - Я подогнала бы такси, встретили бы Новый год вместе.
- Что? Домой? - Глаза у Кости блеснули радостной, отчаянной надеждой, но он тут же махнул исхудавшей, слабой рукой. - Нет, я человек ответственный.
- Тогда я приеду к тебе, - заторопилась Катя. - В вечернем спектакле я как раз не занята.
- А Рита?
- Да она идет к своей Вале, - нетерпеливо отмахнулась от неважного Катя.
- Правда? - Глаза его засияли, как тогда, в юности, и она поняла с болью, как же ему здесь одиноко.
- Правда, правда, - заторопилась утешить. - Приду с подарками, как Дед Мороз, - и для тебя, и для врача, и для нянечек.
- А что для меня? Поллитру? - хитро подмигнул Костя.
- Шампанского, - шепнула Катя.
И они взялись за руки и посмотрели друг на друга с любовью.
- Знаешь, - виновато сказал Костя, - я здесь стал верить в Бога. Ты только не смейся.
- Я не смеюсь.
- Я и прежде, как бы тебе сказать, почти верил, наполовину. Многие из нас, художников, так. Наверное, потому, что все мы читали Библию, изучали иконопись, вообще - иконы и мастеров прошлого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40