Уже отцвела черемуха, распустилась сирень. Традиционные майские холода стояли в Москве, хорошо хоть без ливней. "Надо было надеть куртку..." Это была единственная посторонняя мысль - она мелькнула, пропала, и Женя опять погрузился в полуявь-полусон.
Как это все случилось? Ну да, он предал Леру, потому что полюбил Таню так сильно, как любят только раз в жизни. Зачем же тогда появилась Надя? Женя внезапно остановился - он был уже на проспекте Мира, - и на него с разбегу налетела немолодая женщина с тяжелыми сумками.
- Пьяный, что ли? - с усталой досадой сказала она и потащила свою тяжелую, каждодневную ношу дальше.
И ее не заметил и не услышал Женя. "Может, Надежда меня заставила, приворожила? Сейчас много пишут об этом, а у нее глаза - как угли..." Женя остановился, покрутил головой - сбрендил он нешто? - и ринулся к знакомому до боли подъезду. Мысли путались в голове, мешались, кружили, и помочь ему могла только Таня.
- Ну, хватит, - решительно сказала Марина Петровна. - Поревела, и будет. Все они - кобели, только одни дворняги, а другие породистые. Вот и вся между ними разница. А если серьезно, такими, полигамными, создала их природа - врачу следовало бы знать. Иначе обезлюдела бы Земля. Поди умойся: скоро Сашка придет.
- Мама, - простонала Таня, - но ведь это любовь!
- Тогда прости и забудь.
- Да как же забыть, мама?
Марина Петровна с жалостью посмотрела на дочь.
- Ну-у-у, я не знаю, - протянула она. - Мудрые женщины как-то вот забывают. Но то - мудрые. Мы-то другой породы: несчастные мы гордячки.
- Нет, - сказала Таня. - Никто ничего не забывает. Прощают - может быть, но забывают - нет.
- Наверное, - подпершись совершенно по-бабьи, согласилась с ней Марина Петровна.
Она тяжело встала, подошла к Тане, погладила свою не очень счастливую дочку по голове, и Таня со страхом увидела, как постарела, сдала за последний год мама.
- Прости, - прижала она к щеке мамину руку. - Вечно я со своими проблемами.
- А к кому же тебе идти? - благодарно улыбнулась за эту мимолетную ласку Марина Петровна. Она придвинула стул, села рядом. - Все пройдет, доченька, - сказала с непривычной для нее нежностью. - Конечно, сейчас тебе в это не верится, но помнишь кольцо царя Соломона? "И это пройдет..."
- Если все проходит, то что остается, мама?
Таня уже успокоилась - боль ушла глубоко внутрь - и смотрела на маму доверчиво и с надеждой, как в детстве.
- Остается твоя работа - ты ею серьезно увлечена, - остаются глубокие, признанные коллегами знания, а еще - природа, музыка, книги, друзья. И самое главное - дочь, твое продолжение. Ну, и я тоже. Пока...
Качая седой головой, мама задумалась.
- Не говори так, мамочка, - погладила ее руку Таня.
- Это жизнь, - философски сказала мама. - И знаешь что, предоставь все ее течению. Как будет - так будет. Так просто люди не расстаются.
Слышал бы ее сейчас Женя! Ведь и он был в этом уверен.
- Но я им брезгую, мама! Как представлю...
- А ты не представляй: скорее пройдет. Если любишь, пройдет и брезгливость... Хорошо, кстати, что ты уезжаешь.
- Почему?
- Посмотришь на все, что случилось, другими глазами, издалека. Подумаешь о себе и о нем под шум волн. Поплаваешь, укрепишь нервы. Двадцать дней на море - это целая жизнь, совсем не то, что двадцать дней в Москве: пролетают, как одно мгновение. И потом море - всегда радость.
Хлопнула дверь, влетела Саша.
- Ой, мамка! Как здорово! А чего это вы в темноте сидите? А ужинать есть чего?
- Там, на кухне.
- А вы?
- Мы поели.
Напевая что-то сумбурное, Саша скрылась в кухне. Марина Петровна встала, зажгла свет.
- Останешься у нас? Оставайся! Что тебе там делать одной? И - ни-ни при Сашке: дочь не должна видеть свою мать несчастной - ни здесь, ни на море, понятно?
Перед Таней стояла уже совсем другая, строгая мама, и она послушно кивнула.
- Эх, деточка, - снисходительно улыбнулась Марина Петровна. - У тебя такая прелестная дочь, а ты - о каком-то Жене...
Она недоуменно пожала плечами.
- Звонок! - испуганно встрепенулась Таня. - Если он, то меня здесь нет!
- Само собой, - успокоила Таню мама и пошла к телефону. На полдороге остановилась. - А может, лучше бы встретиться, объясниться?
- Нет, нет! - замахала сразу задрожавшими руками Таня. - Я не могу его видеть!
И это, конечно, был Женя. И ему было сказано, что Тани здесь нет.
8
Время и впрямь относительно. За двое суток до отъезда Тани, за два дня и две ночи мучительных, тяжелых раздумий, болезненного стыда и жгучего взрыва любви - такой нестерпимой она была лишь в начале их связи - Женя прожил целую жизнь. И в этой новой, второй жизни открылись все ошибки первой; и он оплакивал бедную, родную Леру, умолял о прощении Надю - как же она глубоко несчастна! - ужасался той пропасти, в какую летел, бездумно и безответственно - ведь он чуть не предал то единственно важное, ради чего пришел в этот мир - науку, - а главное, молил о понимании Таню.
Напрасно прождав ее у подъезда серого, безликого и, теперь казалось, враждебного дома, прошагав по ледяной, гудящей зловеще и монотонно под суровым северным ветром Москве свои законные два километра (так поздно в Олимпийке автобусы не ходили, а машин, как назло, не было), он свалился с температурой под сорок - то ли от простуды, то ли от нервного потрясения и лежал на диване, укрывшись ватным одеялом, потому что - а как же! подгадав к холодам, выключили на целые три недели горячую воду и до осени отопление, а он весь дрожал, и его кидало то в жар, то в холод. В институт, собравшись с силами, все-таки позвонил.
- Лежи-лежи, - всполошился Пал Палыч. - Никому твой больничный даром не нужен:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125