А потом на улице из автомата расстреляли его сына. И стало понятно, что милиция самоустранилась. Мне было так страшно, так страшно. По ночам я просыпалась от кошмаров, за мной гнались неизвестные убийцы, и хохотали. Я бы уехала сразу, как случился этот кошмар с соседом, но мне было некуда ехать, у нас не было никаких особенных родственников. А мать была в таком состоянии, что переезд «в никуда» мог ее убить. Мы оставались. Я ходила на работу, как на фронт, а на рынок, как на самоубийство. Мать молчала и замыкалась в себе. Конечно, она понимала, какой угрозе я подвергаюсь, оставаясь с ней. Несколько раз она пыталась уговорить меня уехать, но оставить больную мать… это было выше моих сил. Не понимаю, так и не смогла понять, отчего люди, долгие годы ходившие с нами по одним и тем же улицам, вдруг перестали говорить по-русски и повесили на площади плакат «русские, не уезжайте, нам нужны рабы». Мне до сих пор чудится во всем этом некоторый фарс. Может, это какие-то тайные государственные шпионы вели у нас свои игры, чтобы списать побольше денег на войну и разруху? Впрочем, глобальная политика ровно ничего для меня не значила. А вот попытка затащить меня в машину была очень важной.
Однажды я возвращалась с работы. Я уже почти дошла до дома, когда из неопознанной мной серой машины выскочило двое чеченцев в болотного цвета защитных костюмах и стали заталкивать меня в салон автомобиля. Я визжала, а они смеялись. Собственно, если бы не Дима, куковать бы мне в чеченском зиндане, безнадежно ожидая смерти. Дима проходил рядом, у него в руках был автомат. Это было чудом, я до сих пор уверена, что это было главным чудом в моей жизни. Завязалась перестрелка, в которой, наверное, по молитвам ангела-хранителя, ни я, ни Дима не пострадали. Чеченцы в военной одежде защитной раскраски что-то долго кричали нам вслед, но не погнались. Их пресловутая смелость испарилась перед дулом Димкиного автомата.
– Откуда ты тут взялась? С ума сошла? Как тебя зовут? – когда мы влетели в мой подъезд, Дима тряс меня за плечи, пытаясь вытряхнуть хоть слово.
– Маша, – жалобно пискнула я.
– Что, русская? А фамилия какая?
– Золотнянская…
– Золото мое, почему ты до сих пор в Чечне? Жить надоело? – действительно, был девяносто четвертый год, и русских в Грозном практически не осталось.
– Нам некуда ехать, – пролепетала я и принялась рыдать.
– Послушай, сейчас такая ситуация, что ехать надо в никуда.
– Я не могу, – разрыдалась я. Дима зашел к нам домой и понял, что я говорю правду. Следующие три месяца он жил с нами, сопровождая меня с работы и на нее. Сам он не уехал из Грозного по той же причине – ему некуда было ехать, а в больнице, где он работал, врачи еще ценились. Да, я говорила, что он оказался травматологом? Еще одно чудо. А потом мама умерла. Умерла во сне, от кровоизлияния в мозг. Вскрытия не проводили, причины смерти в то время уже никому не были интересны. Смерти вокруг стало слишком много. Я прорыдала несколько дней, не в силах пережить все ужасы окружающей меня действительности. Но со временем стало ясно, что в маминой смерти тоже был перст божий. В девяносто пятом в Чечне начались полномасштабные военные действия, и наш дом был уничтожен, не осталось камня на камне. Если бы мама не умерла, убило бы нас обеих. Она умерла летом, и уже опуская гроб в землю, я понимала, что немедленно покину свой родной город, и больше никогда туда не вернусь.
Чтобы похоронить маму достойно, пришлось отдать квартиру. До первой войны квартиры еще переоформлялись официально, хотя их стоимость уже была чисто номинальной. Моей трехкомнатной квартирки хватило на то, чтобы оплатить место на кладбище, гроб и поминальный стол. И это было более чем щедрое предложение, так что мы с Димой не переживали. Захоти мы продать квартиру за деньги, мы бы подписали себе смертный приговор. Новости о продаже квартир разносились по городу быстро, и всегда долетали до гор. Чеченцы выслеживали получившего денежную сумму, и еще до границы убивали. Так что мы покидали Грозный налегке – с документами и чемоданом личных вещей. Три дня на посту недалеко от Буденновска, и с документами, но без личных вещей мы оказались в ставропольском краю. Вещи экспроприировали в счет свободной республики Ичкерии.
Если в Чечне русские были всем, как кость в горле, то в палаточном городке около маленького поселения Тамбукан, поверьте, мы совершенно никому нужны не были.
– Поедем в Москву, – сказал Дима, когда в очередной раз нам порекомендовали убираться из Тамбукана – места, которому «повезло» стать пристанищем для таких, как мы. Дима продержался в палаточном городке два месяца.
– Если вы уедете, то потеряете право на пособие! – предупредил нас чиновник, который занимался вопросами временных переселенцев.
– А если останусь, то потеряю право на жизнь. Я врач! Что вы думаете, мне нужна ваша милостыня?
– Ну-ну! В добрый путь! – ухмыльнулся чиновник. В девяносто четвертом зарплаты врачей по всей РФ приближались к нулю.
– Дима, что мы будем делать в Москве? Там нас уж точно никто не ждет! – испугалась я. После того, как не стало мамы, я окончательно потеряла ориентацию в жизни. Я сидела в Тамбукане без сил и желания двигаться вперед.
– Врачи нужны всегда. А большой город всем дает шансы. У меня есть знакомый, работает на Скорой Помощи. Думаю, он куда-нибудь нас обязательно пристроит.
– Ну, дай Бог, – кивнула я. В целом, мне было все равно. Дима был моей соломинкой, за которую я цеплялась из последних сил. Больше у меня в целом мире не было никого.
Так мы оказались в Москве. С тех пор и по сей день я всегда не к месту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76