Так что мне его восторги были вдвойне в тему. Далее мы немного пообнимались, пытаясь по косвенным признакам прикинуть, как далеко можно зайти прямо на сваях. Поскольку страсть к познанию мира лишила меня девичьей чести еще в прошлом году, (сие знаменательное событие состоялось в доме у нашего учителя истории Дмитрия Евгеньевича, в честь окончания школы, так сказать), то теперь я могла располагать собой с полным комфортом. Лешик мне нравился, я была склонна позволить ему многое, посему мы передислоцировались в близлежащие поля, под покров, так сказать, высоких трав. Железнодорожные сваи – не самое лучшее место для пары обнаженных молокососов.
– Ты не боишься? – на всякий случай спросил Лешик, а я усмехнулась, видя, как неуверенность зайчиками плещется в его глазах.
– А ты?
– Я нет, – судорожно кивнул он.
– А я – очень, очень боюсь, – прошептала я, чем завела его многократно. Лешик подбоченился и в порыве возбуждения неловко приземлился на мое девичье тело, после чего я вместо удовольствия от походно-полевых утех вдруг испытала приступ странной боли в районе желудка.
– Прекрати, – попыталась стащить с себя Лешика я.
– Нет, только не сейчас! – прорычал он, продолжая осваивать открывшиеся горизонты. Я попробовала потерпеть.
– Нет. Не могу.
– Я тоже, – согласно кивнул Лешик, и принялся рьяно меня целовать куда попало. Я простонала и усилием воли скатила-таки его молодое красивое тело на землю.
– Мне, кажется, плохо, – призналась я, хватаясь за живот.
– Что такое? Так страшно? – нахмурился он. Вроде бы во мне никак нельзя было предположить кисейной барышни. Ан нет. Получите – распишитесь.
– Кажется, тошнит. Может, ты что-то повредил? – испугалась я. Все-таки, как ни крути, а в семнадцать лет уже все делаешь, но еще ничего не понимаешь.
– Да как?! – моментально испугался и побледнел Лешик.
– Не знаю, как, – зло рявкнула я и попыталась встать. Встать не получилось, было больно. Лешик, как оглашенный, крутился вокруг меня.
– Что делать? Что делать? – причитал он.
– Доктора веди, – кивнула я ему. Он посмотрел на меня, прикидывая, действительно ли все так запущено, что придется вести сюда (в поля!!!) взрослых. Видимо, мой внезапно посеревший лик исчерпывающе показал – да, все именно так. Совершенно непонятно что, и все уже запущенно. Лешик умчался, а я принялась стонать и гадать, действительно ли Лешик побежал за доктором или оставил меня пропадать в полях. Однако русская земля не могла взрастить такого морального урода. Через полчаса (между прочим, одних из самых страшных в моей жизни) на поле прибыла телега, запряженная одним усталым водовозом. Из нее выскочил растрепанный доктор местной горбольницы. Он вместе с Лешиком в темпе гопака проскакал остававшиеся до меня метры и, глядя на меня сверху вниз, сказал сакраментальное:
– Ну, и что ты тут у нее прорвал, Дон Хуан, бля?!
– Что-то внутри, – вяло пояснила я. Дальше доктор в течение пяти минут определил, что у меня острый приступ аппендицита, вызванный, вполне возможно, знаменитыми бабушкиными банными экзекуциями, и меня осторожно докатили до больницы, где и прооперировали. Когда меня везли на операционный стол, я плакала. По двум причинам. С одной стороны, мне было очень страшно и больно. А с другой стороны, я была счастлива, что меня подобрали правильные люди – доктора, которые теперь все наверняка решат и спасут меня, как бы мне сейчас больно ни было.
– Ну, как? Жива? Раба любви! – ласково дразнил меня доктор потом, после операции. Кстати говоря, история моей госпитализации заняла достойное место среди городских больничных баек. А с Лешком мы больше не целовались в полях. Он, как мне кажется, обходил меня десятой дорогой и крестился. А потом и вовсе уехал из городка, где его теперь иначе как Дон Хуан и не называли.
– Жива, – радостно ответила я врачу. И мне было все равно, что теперь будут обо мне говорить. Собственно, обо мне почему-то так ничего и не говорили. Наверное, Лешик принял весь удар на себя. А я с тех пор поняла, что иногда, как бы больно не было, как бы не хотелось все оставить как есть или вообще, вернуть время вспять, лучше всего довериться потоку, который может вытащить тебя из омута боли и сомнений, как доктор, который избавил меня тогда от дикой боли. Боли, которая, как ни крути, никогда не прошла бы сама по себе. Тогда, в поле, когда я лежала, согнутая пополам и молилась небу о спасении, моя молитва состояла всего из трех слов. «Только бы успеть!». Я, как зверь, животное с хорошо развитой интуицией понимала, что долго не протяну. Вот и теперь, вновь на меня накатило чувство, что можно опоздать, и тогда уже будет поздно что-то менять. Только сейчас, только сегодня, пока ребенка еще нет на свете, а Костя не влез долговую игру с банками, я могу попытаться сделать операцию на своей душе, на нашей с ним душе. На сердце нашей семьи. Потому что, как ни крути, а мы с Константином больны. Больны ложью, враньем, которое отравляет нас, вызывая общую интоксикацию организма. И нарушая гармонию, которая так необходима и нам, и особенно ребенку.
– Я не уверена, что этот ребенок твой, – тихо, но твердо произнесла я и замолчала. Костя не шевелился. Прошла минута. Я посмотрела на него и подумала, что он просто не расслышал. Такое уже много раз бывало. Я что-то ему говорю, рассказываю, могу даже показывать в лицах и оживленно жестикулировать, но он повернется и скажет «А? Что? Извини, я задумался о своем, что ты сказала?».
– Мне повторить? – уточнила я. Костя дернулся, сглотнул слюну.
– Не надо, – хрипло выдавил он. Значит, понял. Повторять не надо, механически отметила про себя я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82