..
- Вам показалось, - сухо отозвалась она.
Набросила капюшон куртки, толкнула стеклянную дверь и вышла в дождь.
Рассердилась, на самом деле, на себя. Если б не его неожиданная фраза, она сама спросила бы, когда дежурит этот милый мальчик, так похожий на Антошу.
Через Бумажные ворота Дворца дожей она вошла в арочную галерею двора. Там построилась рота карабинеров. Рыжий дюжий капитан с обнаженной шпагой выкрикивал команды, и все не очень дружно поворачивались то вправо, то влево. Трубач в штатском, в застиранном свитерке очень точно, нежно и сильно выпевал длинные музыкальные фразы.
Она поднялась наверх и часа два бездумно бродила по ошеломляюще огромным роскошным залам, подходя к окнам, подолгу глядя на укутанную туманом лагуну.
На набережной еще не выключили фонари, их свечение в утреннем сыром тумане образовывало магические круги, нежнейшую субстанцию, видимое воплощение бесконечной печали...
На огромных старинных картах шестнадцатого века, в зале Щита, она, конечно, искала свою страну. И нашла, и поразилась: очень точно указаны были границы владений колен, обозначены имена - Иегуда, Менаше, Дан, Реувен, Иссахар... А вся страна называлась... Палестина.
Она долго стояла перед этой картой. Вот она, модель отношения к нам мира, думала она. Мир не может отказать нам в тех или иных деталях, подтверждающих целое, но в самом целом - упрямо, бездоказательно, тупо - отказывает.
Потом, влекомая потоком какой-то группы, она зачем-то спустилась в подземелье, где туристам демонстрировались застенки знаменитой тюрьмы - Поцци. И переходя из одного каменного мешка в другой, наклоняясь под низкими тяжелыми балками, она достаточно равнодушно оглядывала эти прошлые ужасы. Камеры как камеры, думала она, только чертовски холодно - оно и понятно, ниже уровня вод.
Но в одной из камер - грубо беленной, подготовленной для осмотра, сохранились рисунки заключенных на стенах. В большинстве своем - обнаженные фигурки, женские профили и лодки на волнах. Все, как у людей...
Один из рисунков напомнил ей густобровый остроносый профиль брата. Или она сама уже повсюду искала приметы его присутствия? По своим склонностям и характеру, подумала она, Антоша мог бы здесь сидеть, конечно, мог бы.
И опять ей показалось, что кто-то позаботился об этом неотвязном, бесконечно томительном свидании с покойным братом, и ведет, и волоком тащит ее по мучительному маршруту с известным, никаким помилованием не отменимым пунктом назначения...
...После девятого класса дача наскучила, да и о чем целое лето можно было говорить с Ритой?
Она стала приезжать на каникулы в Ленинград, тем более что Антоша, который был на четыре года старше нее, поступил в Академию. Это был новый упоительный вихрь каких-то полудиссидентских, полубогемных компаний, странные молодые люди с невиданными в то время серьгами в ушах, многие бритые наголо, а кое-кто оставлял закрученный над ухом чуб. Великолепно сквернословящие девушки, интеллигентного вида бородачи, шурующие в кочегарках. По сравнению с Москвой, Ленинград представал очень заграничным, очень прогрессивным городом. От всего неуловимо веяло близостью Запада... Порт, иностранные корабли... Антоша заставлял ее читать скучные и опасные книги, отпечатанные на машинке на папиросной бумаге. Она силилась вникнуть в туманные рассуждения какого-то Бердяева и - что особенно наводило тоску - отца Сергия Булгакова, в отличие от настоящего Булгакова, - страшного зануду... Антоша таскал ее по каким-то мастерским, по выставкам, в знаменитый "Сайгон", знакомил с гениями например, привел в одну квартиру, где на диване лежал толстый человек, прикрытый пледом. Он не был болен, но вокруг крутилось несколько шалавного вида девиц, которых она мысленно окрестила "гуриями" и была права: как-то подобострастно они прислуживали толстому человеку - подавали чай, водку, поправляли подушки.
Антоша подвел сестру к дивану, толстый человек назвал ее огненной отроковицей и весомо перекрестил, потом грузно повернулся на бок, плед съехал, обнажилась жирная голая ягодица.
- Пойдем отсюда, - сказала она Антоше.
И когда они вышли из подъезда на улицу, брат стал объяснять, что это Марминский, великий человек, теоретик искусства, покровитель молодых талантов и гений.
- А трусы отчего не надеть? - спросила она со своей обычной издевкой. Или это противоречит?
Антоша разозлился и сказал, что она мещанка и дура и ей еще топать и топать, пилить и пилить, карабкаться и карабкаться по пути к пониманию искусства...
Всю ту долгую ночь они протаскались по набережным, ругаясь под каждым фонарем, а когда вошли в подворотню Антошиного дома, он, схватив ее вдруг за плечи, стал яростно трясти, рыча: - Почему?! Почему ты - сестра?! Почему?! - и она страшно перепугалась, дико захохотала, помчалась по лестнице вверх и заколотила в дверь. Ей открыл заспанный дядя Сергей, она заперлась в своей комнате, распустила волосы, долго, испуганно и требовательно, в белесом рассвете вглядывалась в себя в зеркале, не зажигая лампы, и у нее смешно и глупо дрожали ноги.
Антоша явился только назавтра к вечеру. Как ни в чем не бывало - привычно раздерганный, упрямый и готовый опять немедленно куда-то умчаться.
А Рита старела в одиночестве, вызванивала их, умоляла приехать... Потом пришла эта беда с Антошей, и он несколько раз таки являлся к Рите ночным из Ленинграда - требовать денег. И под конец обобрал ее до нитки...
Да. Жалко, что Рита не умерла раньше, счастливой, не дождавшись Антошиной гибели.
(И вспоминается-то все такое больное: на ее свадьбе (на которую Антоша не приехал) подвыпившая старенькая Рита, через стол наклонившись к осоловелому жениху, сказала заговорщицки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16