Собственно, не в шее было дело, а в той особенной посадке головы, в некоем трепетном обороте, пленительном наклоне, кивке, то самое виртуозное "чуть-чуть" в искусстве природы... А в остальном - баба как баба. Вполне уже среднего возраста.
Писательнице N. показалось ее лицо знакомым, и минуты три она даже вспоминала, где могла видеть эту женщину, но не вспомнила, а потом отвлеклась.
Они сидели за двумя сдвинутыми столами в той части широченной террасы, где она заворачивала за угол дома, образовывая небольшое уютное пространство. Отсюда вела дверь во внутреннее помещение, из которого доносились громкие голоса официантов, стук посуды и запахи кухни, а чуть поодаль искусно витая железная ограда террасы переходила в перила лестницы, заросшие виноградной лозой. Виноград поднимался над лестницей в виде арки, на полу по обе стороны входа стояли две огромные - почти в человеческий рост - глиняные амфоры, и каждый входящий, таким образом, на мгновение попадал в картину, похожую на те, что намалеваны были в фотографических ателье конца прошлого и начала нынешнего века. (Просуньте голову в это отверстие, и вы превратитесь в русалку, отдыхающую на седых камнях.)
После целых суток изнурительного воздержания их застолье было дружным, легким, приятным и - как обещано - отменно вкусным.
Как будто и впрямь Судный день унес с собой весь морок прошлогодних проблем, обид и тягостей. (Искупительные деньги - горсть шекелей - они раздали нищим в центре города. А сами вступили в жизнь добрую, долгую и мирную.)
* * *
- ...Пива, конечно! - сказала Зяма. - И только пива.
- Тебе надо было родиться немецким бюргером, - заметил муж, наливая ей пива в бокал. - К тому же ты хотела выпить за здоровье Хаима, а пиво за здоровье не поднимают.
- Очень даже поднимают. Однажды в Тель-Авиве мы с Хаимом накачались пивом, как две свиньи, так что на обратном пути пять раз останавливались в безлюдных местах и разбегались по кустикам. А пили исключительно за здоровье: мое, его и поселения Неве-Эфраим.
Выпили за Хаима - за его жизнь, за его рассудок.
Вокруг сновали юркие, как ящерки, мальчики-официанты, пар от тарелок и сигаретный дым дырявыми облачками скользили вверх и уплотняли сизое облако над головой, сквозь которое едва виднелись камушки звезд.
Народу все прибывало. Люди поднимались снизу по лестнице, на мгновение возникали меж амфорами, под увитой виноградом аркой, оглядывались... К ним уже торопился, - как всегда, с виноватой улыбкой приблудного сироты - Авнер, хозяин заведения, старый курдский еврей, человек неистового сердца. Шепотом пересказывали посетители друг другу потрясения его жизни. Авнер отбил невесту у одного из своих внуков. Авнер увел жену у друга, с которым тридцать лет назад открыл и содержал этот ресторан... Авнер закрыл ресторан и уехал на Северный полюс! Да, было и такое... Он действительно навесил замок на двери ресторана и действительно достиг Северного полюса. Говорят, на последние несколько сот километров нанял вертолет. Возможно, километров на двести его и обштопали, но ведь дело не в этом... Все это он совершал с той же виноватой, заискивающей улыбкой приблудного сироты. Где-то здесь на стенке висит фотография: Авнер на полюсе - в унтах и шубе, виновато улыбается: бедный еврей, вот до чего довела его жизнь...
- А теперь, господа, - сказал Витя, - не грех обмыть первую круглую дату одного безумного предприятия: через три дня исполняется пять лет газете "Полдень".
- Какая газета! - сказала Зяма. - Тебе все приснилось. В твоей жизни был только контрабасист Хитлер.
- Пять лет ежедневного ожидания провала и увольнения, - сказал он.
- А все-таки мы делаем с тобой неплохую газету, - сказала она. - Ура.
- Ура.
Муж наклонился к ее плечу, состроил озабоченную физиономию многодетного вдовца-портного и жалобно прошептал:
- Зяма, ви мине нравитесь, ви мине подходите. Кто у мине остался, кроме ви?
И она засмеялась. Она почему-то всегда, как в первый раз, смеялась этой шутке.
глава 46
Шмулик загнал брата в постель и еще раз просмотрел программу телепередач. Ах ты ж...! Он все перепутал. Немецкая порнуха идет завтра, когда все дома торчат, а сегодня - какой-то пресный боевик. Он читал аннотацию, ерунда на постном масле...
Минут двадцать с пультом в руках он прыгал с одного канала на другой, и везде была скука, такая скука, что хоть вешайся. Не нагрянуть ли к старикам, подумал он. Явиться так в ресторанчик - здрасьте, я ваша тетя, а закажите мне шашлычок...
Мать при посторонних выступать не станет. Он часто пользовался этим приемом: вытягивал из нее все, что ему было нужно, в присутствии гостей, например. У нее при этом становилось такое лицо... ужасно смешное!
И чем дольше он думал о шашлычке, тем больше склонялся к мысли поехать в город.
Хотелось одеться по-человечески, не в форму. Но денег, как всегда, не было, материна сумка, откуда можно бы вытащить пару шекелей, в данный момент у нее в руках... Ничего не оставалось, как ехать в форме, на солдатский проездной.
По уставу он и винтовку должен был брать с собой. Как она ему осточертела - эти четыре постоянных кило через плечо!.. Он еще пошарил по карманам материнского плаща, залез даже в осеннюю куртку художника, но собрал только сорок агорот. Ничего не поделаешь: придется надевать форму и ехать на свидание с шашлычками в полной амуниции.
глава 47
- Дуду! Тут какая-то арабка в уборную просится! - крикнул повару из коридора его помощник Шломи. - Вроде ей плохо. Может, беременная. Пустить?
У Дуду на двух гигантских сковородах жарился меурав - куриные печеночки, пупочки, сердца, переброшенные луком и фирменными специями, - его коронное блюдо, ради которого полгорода съезжалось сюда на исходе праздников и суббот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104