- Бонжур!
- Бонжур! - ответил Рабинович.
Этого длинного костлявого парня звали Михаэль. Он приехал из Парижа с первой группой хабадников, в армии служил в десанте, всегда сиял ровной приветливой улыбкой и всегда носил на себе гроздь своих детей - от пятилетней дочери до пятимесячного сына. Сашка даже невольно огляделся - где же они?
Потом они с Михаэлем, голые и дрожащие, вылезли из воды. Сашка, глядя на то, как, опершись обеими руками о бортик миквы, выбирается из воды Михаэль, подумал - где он видел эту позу, этого пригнувшегося голого мужчину с кудрявой головой? Господи, вспомнил он вдруг, ну конечно, - "Явление Христа народу" Иванова, - юноша на переднем плане!..
Они энергично растерлись полотенцами, оделись...
Когда Рабинович вышел наверх, Михаэль сидел на ступеньках, курил и смотрел вниз, туда, куда покато спускался молодой парк - акации, сосны, пинии и кипарисы. Парк спускался - так и хочется написать "к реке"... - да только нет реки в Иудейской пустыне. Парк спускался к изогнутому полукольцом двойному шоссе с разделяющим полосы рядом пальм.
Чешуей багрового дракона поднималась справа от шоссе черепица крыш, громоздился ступенчато старый район вилл. А дальше виднелись желтые холмы пустыни и такая высокая и ясная в этот солнечный день - голубая гряда Моавитских гор.
- Ты видишь - как красиво? - тихо и требовательно спросил Михаэль, не оборачиваясь. Сегодня он вообще был необычно тих.
- Красивей, чем Париж? - спросил Сашка.
Михаэль обернулся, посмотрел на него снизу вверх и удивленно сказал:
- Конечно!
Сашка сел рядом с ним на ступеньки и тоже закурил. Они говорили на иврите - коряво и свободно, как могли говорить только два человека, для каждого из которых этот язык не был родным.
- Я жил в Париже дважды по месяцу... Честно говоря - не представляю, как можно было уехать из этого города.
Михаэль засмеялся снисходительно.
- Да... - проговорил он. - Париж велик...
И они замолчали. Надо сказать, Рабиновичу сильно полегчало после миквы. Конечно, психологическое - но что тут поделаешь - сердце как-то поуспокоилось, и желудок перестал побаливать, и он подумал: да-да, конечно, вчерашнее скотство... но Господь милосерден, отмолю!
- У меня была очень веселая юность, - проговорил неожиданно Михаэль, и Сашка удивился тому, что, оказывается, он продолжал обдумывать его слова. Я из состоятельной семьи, понимаешь? Из очень состоятельной семьи... Сорбонна, философский факультет... Много друзей, много связей...
- Ну? - тупо спросил Рабинович, не понимая, к чему тот клонит. - Я и говорю.
- Слушай! - нетерпеливо перебил его француз. - Моя мать происходит из очень известной фамилии... Во Франции - очень известная фамилия. Дрейфус. Ее предок был военный, офицер штаба армии.
- Да знаю я! - сказал Рабинович, который неплохо учился в вечерней школе, у учительницы истории Фани Самойловны. - Что я - Дрейфуса не знаю!
- Ах да, я слышал, что в России дают хорошее образование... trиs bonne йducation... Да... Ты знаешь, чем отличается наша жизнь на землях гоев от нашей жизни здесь?
Рабинович усмехнулся. Он и сам бы хотел знать - чем.
- Тем, что твоя фамилия может прожить там тысячу лет, и полить ее кровью, и удобрить прахом своих поколений. Но все равно придет день, когда та земля крикнет тебе: "Грязный вонючий жид! Убирайся с моего тела!" Она будет орать тебе это в лицо, даже когда ты упадешь на нее на поле боя, она отравит тебе этим воплем последние минуты жизни, и ты умрешь с горечью в сердце, даже не зная, как читается "Шма, Исраэль!", потому что твои ассимилированные гортань и нёбо не приспособлены для звуков этой молитвы...
А твоя земля... Ты мог болтаться вдали от нее тысячу и две тысячи лет, но когда ты все-таки вернешься сюда из прекрасного города своего детства и своей юности, от любимых друзей и возлюбленных (обаяние чужой расы!), которых ты так умело ласкал... когда ты все-таки вернешься... она отверзает для тебя свое лоно и рожает тебе, и рожает - дважды в год... Ты не успеваешь снимать плоды с деревьев... А когда ты умираешь, она принимает тебя в последнее объятие и шепчет тебе слова кадиша - единственные слова, которые жаждет услышать твоя душа... Вот что такое эта земля - для тебя. И только для тебя... Для других она была камнем, бесчувственным камнем, как фригидная женщина. Потому что женщину можно угнать в чужой гарем, ее можно взять силой - но насильник никогда не дождется от нее вздоха любви.
Но ведь это правда, подумал Рабинович, ведь это - чистая правда. Он прослезился, и из правого его глаза даже выкатилась слеза, которую он торопливо подобрал указательным пальцем.
Михаэль поднялся, разогнулся с хрустом - он был очень длинным, смешным, сутулым человеком, - похлопал Сашку по плечу и сказал:
- Париж - очень хороший город. "Paris coыte la messe". Есть много местечек, где ты отлично проведешь время. Когда поедешь - скажи, я дам адреса...
* * *
В талесе, уже накинутом на плечи, Рабинович бегал по дому и искал шекель. Один у него нашелся в брюках, требовался второй. Без второго никак было нельзя.
В последний момент он вдруг вспомнил, что забыл искупить накануне Судного дня свою единственную дочь Тусю.
- Да поищи же в карманах плаща! - крикнула из кухни, где она приготовилась уже зажечь свечи, жена Роксана.
Наконец второй шекель был найден.
- Поди сюда! - велел Рабинович дочери и, раскрыв молитвенник, забормотал как положено:
- "Сыны человеческие, обитающие во мраке и в тени смерти,
закованные в страдание и железо..."
Дочитав до конца, переложил деньги в ладонь дочери и сказал строго:
- Повторяй за мной:
"Это замена моя, это подмена моя, это искупление мое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104