Но что поделать! Похоже, началу этого циничного века угодно, чтобы он занял в обществе такое место, хотя по большому счету, оно не соответствует его потенциалу и надеждам, которые он подает.
– Устраивайся. Я сделаю тебе чай: будешь пить?
– Да, будь так любезен.
Марсьяль остается один в просторной гостиной. Он присматривается к домашней обстановке, повсюду потертые рамы, из них выглядывают улыбающиеся лица, не спускающие с тебя глаз, напоминающие черно-белые портреты довоенных кинозвезд из фотомастерских Аркур. Безделушки, стоящие на салфетках, репродукции Эдварда Хупера на стене, книга, оставленная на пианино, большой пейзаж какого-то американского натуралиста над очагом, где потрескивают поленья бука, на диске звучит симфония Брукнера. На одной из стен царственно красуется портрет Розы, супруги Роже, ныне покойной. Это картина кисти Вифредо Лама, кубинского художника, друга Роже. Роза позирует с котом. Портрет в стиле резких деформаций Пикассо, отчего красота модели не менее ослепительна. Комната полна воспоминаний о прошлом. Здесь вся жизнь Роже. Поразительное для дзэн-мастера изобилие предметов. Вот и Роже, он возвращается с дымящимся чайником:
– Делай, как я! Садись на пол. Сними обувь, если хочешь, так удобнее. Это черный чай, немного терпкий и горький. Но если он тебе не понравится, у меня найдутся охлажденные фруктовые соки.
Кладя чайник и две восточные фарфоровые пиалы для чая на большой поднос чеканной работы, он ставит его на тканый ковер.
– Нет, нет. Пусть будет черный чай. Такого я никогда не пробовал.
Двое мужчин усаживаются. Марсьяль не перестает изумляться, с какой легкостью этот почти девяностолетний человек скрещивает ноги в позе лотоса. Старик замечает его удивление, улыбается и открывает бал:
– Итак, чему я обязан честью заслужить твое присутствие?
Марсьяль колеблется, подбирая слова:
– Тому… тому, что ты сказал в тот вечер, когда здесь был Жерар.
– Тебя что-то задело в нашей беседе?
– Не совсем… Вернее, да, действительно. Кое-что меня сильно расстроило.
– Очень сожалею, поверь. О чем бы ни шла речь, это не входило в мои намерения.
– Не извиняйся, Роже… А то я смущаюсь: ты мог бы быть моим дедом.
– И даже твоим прадедом! Хотя у меня такое чувство, что будь я им, мы бы сейчас не разговаривали. Я неправ?
– Прав. Отчего чужим всегда легче довериться, чем близким?
– Посторонних, которым мы доверяемся, мы выбираем, а в отношении близких у нас нет выбора. Таким образом, мы ощущаем себя свободнее с теми, от кого можем удалиться, в случае, если их реакция не соответствует нашим ожиданиям. Нет ничего проще.
– Может быть. Я не думал об этом под таким углом зрения.
– У тебя есть время для размышлений. Твоя жизнь только начинается.
– Готов к тому, что мне предстоит изучить еще очень многое. Однако, возвращаясь к той беседе, есть вещи, в которых я уверен!
– Черт возьми! Уже?
– Да. Если когда-нибудь я полюблю женщину, а она полюбит меня, мне хочется хранить ей верность всю жизнь. Я не хочу поступать так, как мои родители. Они поносят друг друга, опускаются до споров о мебели и о посуде, настраивают меня один против другого… Это так низко!
Роже умолкает. Он пьет свой чай по-восточному, шумно прихлебывая, чтобы не было слишком горячо. Потом улыбается, переводя взгляд на пламя камина.
– Догадываюсь, на какой эпизод нашего обсуждения ты намекаешь.
– Роже, я тебя уважаю как пример для подражания, как учителя. Ты сумел обуздать свой рассудок, ты достиг совершенства. Иметь такого человека в качестве своего деда – только мечтать можно! Ты преисполнен духовности, культуры и знаний, всегда готов выслушать другого, и…
– Довольно! Будет! Тебе не кажется, что ты склонен к идеализации? Еще немного и ты сделаешь из меня гуру! Короче говоря, я до этого явно не дотягиваю! Продолжай: «но…», ведь я чувствую, что есть одно но .
– Но я не понимаю, как ты мог сказать такое. Особенно Жерару: он же только что женился!
– Именно об этом я и подумал. Тебя задело за живое, как я смог ему сказать, что настанет день, когда у его жены обвиснут груди, и он непременно заведет себе любовницу на двадцать лет моложе?
– Ты говорил искренне?
– … Конечно.
– Но… но ты, разве ты когда-нибудь изменял Розе?
– Да, я, как ты выражаешься, изменял Розе!
Марсьяль стоит, разинув рот, он лишается дара речи. Как это возможно, такой человек, кладезь мудрости, добрый, великодушный, рассудительный… такой человек, олицетворяющий для него святого, живущего в миру, мог оступиться? Роже отдает себе отчет, насколько взволнован этот юноша, но ничего не говорит. У Марсьяля мелькает луч надежды: Роза умерла пятнадцать лет назад.
– А, я понимаю. Ты хочешь сказать, что ты изменял памяти Розы, после ее смерти?
– Нет, это произошло при ее жизни.
Снова наступает молчание, слышно, как бук потрескивает в камине, скрипки оркестра приступают к andante.
– Но как же ты мог это сделать?
– А что я, собственно, натворил? Ты думаешь, кто я такой? Я такой же человек, как ты, только на семьдесят лет старше. С теми же надеждами и иллюзиями. Придет твой черед, и тебя постигнут те же искушения, ты тоже наделаешь ошибок, таких же, или других.
– Вы были такой дружной, такой счастливой парой. Из того, что я читал о тебе в статьях, в…
– Что известно миру внешнему о нашем внутреннем мире?
– Роза знала?
– Не думаю. Возможно, она о чем-то догадывалась. Или чувствовала. Но она ничего об этом не говорила. Во всяком случае, мне.
– А она?
– Что она? Изменяла ли она мне?
– Да.
– Ничего об этом не знаю. Я об этом не думаю. Но главное, это не имеет никакого значения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10