ГАСТОН. Как вы могли так сильно любить этого малолетнего подлеца, этого малолетнего негодяя?
ЖОРЖ. Что вы хотите?.. Это же мой брат.
ГАСТОН. Он ничего братского не делал. Он вас обокрал, обманул… Вы возненавидели бы лучшего друга, если бы он так поступил.
ЖОРЖ. Друг — иное дело, а то мой брат…
ГАСТОН. И как вы можете хотеть, чтобы он вернулся — пусть даже состарившийся, даже изменившийся — и снова встал между вами и вашей женой?!
ЖОРЖ (просто). Что поделаешь, будь он даже убийца, он член нашей семьи, и его место в семье.
ГАСТОН (помолчав, повторяет). Он член семьи, его место в семье. До чего же просто! (Про себя.) Он считал себя добрым, а добрым не был, считал себя честным, и честным тоже не был. Он один в мире, он свободен, как птица, хотя вокруг стены приюта, а за этими толстыми стенами множество живых людей, которым он обещал что-то, которые его ждут, — и самые обычные его поступки могут быть лишь продолжением поступков прежних. Просто, не правда ли! (Грубо хватает Жоржа за руку.) Зачем вы рассказали мне еще одну историю сверх программы? Зачем тычете мне в лицо вашей любовью? Для того чтобы все стало еще проще, а? (Сломленный усталостью, опускается на кровать.) Вы выиграли….
ЖОРЖ (растерянно). Но, Жак, я не понимаю твоих упреков… Я пришел сюда, и мне стоило немалого труда, поверь, сказать тебе все это, но я хотел, чтобы тебе стало чуть теплее в одиночестве, ведь ты не мог не заметить со вчерашнего дня, как ты одинок.
ГАСТОН. Это одиночество не самый страшный из моих врагов…
ЖОРЖ. Может, ты подметил двусмысленные взгляды прислуги, какую-то атмосферу скованности вокруг себя? А все-таки не следует думать, что никто тебя не любил… Мама…
ГАСТОН взглядывает на него.
(Теряется.) И, наконец, я тебя очень любил…
ГАСТОН. А кроме вас?
ЖОРЖ. Но… (Сконфужен.) Ну, если угодно — Валентина, разумеется.
ГАСТОН. Она была влюблена в меня, а это не одно и то же… Значит, только вы один.
ЖОРЖ (опустив голову). Пожалуй, да…
ГАСТОН. Но почему? Я не понимаю, почему?
ЖОРЖ (тихо). А вы никогда не мечтали о друге, который был бы сначала маленьким мальчиком и вы водили его за ручку гулять? Ведь вы так высоко ставите дружбу… Представьте же себе, какая удача, именно для нее, для дружбы то есть, иметь друга достаточно неискушенного, учить его первым тайнам азбуки, первому нажиму на велосипедную педаль, первым приемам плавания… Такого слабого друга, чтобы он постоянно нуждался в вашей защите!..
ГАСТОН (помолчав). Я был совсем маленьким, когда ваш отец умер?
ЖОРЖ. Тебе было два года.
ГАСТОН. А вам?
ЖОРЖ. Четырнадцать… Волей-неволей мне пришлось возиться с тобой. Ты ведь был совсем малыш. (Пауза; потом, ото всей души стараясь оправдать брата.) Ты был слишком мал для всего. Для того чтобы разумно распоряжаться деньгами, которые мы, как последние глупцы, начали тебе давать слишком рано, слишком мал, если вспомнить строгость мамы, мою слабость, да и мое неумение подойти к тебе. Уже в два года ты отбивался от чудищ — своей гордыни и своего неистовства, и ты не повинен в этом… Мы, мы обязаны были тебя от них спасти. Но мы не только не сумели этого сделать, но еще обвиняли во всем тебя. Отпустили тебя на фронт в полном одиночестве… Солдатик… ты и для солдата был слишком мал, один на перроне вокзала с винтовкой, с заплечным мешком, с противогазом, с двумя котелками на боку!
ГАСТОН (пожимает плечами). Полагаю, что усатые, грозные на вид воины тоже были такими же солдатиками, от которых требовали непосильного…
ЖОРЖ (кричит, в голосе его слышится боль). Да, но ведь тебе-то было всего восемнадцать! И после изучения древних языков и картинных биографий завоевателей от тебя первым делом потребовали чистить кухонным ножом окопы.
ГАСТОН (смеется, но смех его звучит неестественно). Ну и что ж? По-моему, сеять смерть — наилучший для юноши способ войти в соприкосновение с жизнью.
Входит МЕТРДОТЕЛЬ.
МЕТРДОТЕЛЬ. Герцогиня просит мсье пожаловать в большую гостиную, когда мсье будет готов.
ЖОРЖ (подымаясь). Оставляю вас одного. Но прошу вас, что бы вам ни наговорили об этом Жаке, не надо его слишком ненавидеть… По-моему, он был просто несчастный мальчик. (Уходит.)
МЕТРДОТЕЛЬ остается с Гастоном, помогает ему одеться.
ГАСТОН (спрашивает его в упор). Метрдотель?
МЕТРДОТЕЛЬ. Мсье?
ГАСТОН. Вы когда-нибудь кого-нибудь убивали?
МЕТРДОТЕЛЬ. Мсье, очевидно, шутит. Ведь если бы я кого-нибудь убил, я бы не состоял на службе у мадам.
ГАСТОН. Даже на войне? Ну, скажем, выскочили вдруг из укрытия во время второй волны наступления и напали на врага?..
МЕТРДОТЕЛЬ. Я проделал войну в чине капрала интендантской службы и должен сказать, мсье, что у нас, каптеров, случалось, не так-то много оказий убивать.
ГАСТОН (бледен, стоит неподвижно, очень тихо). Вам повезло, метрдотель. Потому что убивать кого-то, чтобы самому остаться в живых, — страшное дело.
МЕТРДОТЕЛЬ (не зная, принять ли эти слова за шутку или нет). Мсье правильно говорит, страшное! Особенно для жертвы.
ГАСТОН. Ошибаетесь, метрдотель. Тут все дело в силе воображения. И у жертвы подчас гораздо меньше воображения, чем у убийцы. (Пауза.) Иной раз она лишь тень в снах убийцы.
МЕТРДОТЕЛЬ. В таком случае она не особенно страдает, мсье.
ГАСТОН. Но зато убийце дана привилегия испытывать страдания за двоих. Вы любите жизнь, метрдотель?
МЕТРДОТЕЛЬ. Да, как все.
ГАСТОН. Так вообразите, для того чтобы остаться в живых самому, вам пришлось бы навеки бросить какого-то юношу в небытие. Восемнадцатилетнего… Спесивца, мошенника, но все же… несчастного парня. Вы стали бы свободны, метрдотель, стали бы самым свободным человеком в мире, но, чтобы получить эту свободу, вам необходимо было бы оставить за собой этот невинный трупик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21