выявить, не было ль у стрельцов тайных сношений со старым боярством да дворянством.
Было бы это истинно золотое дно, а не направление, если б не кесарев строгий догляд. Многие знатные семьи щедро бы платили Автоному Львовичу ни за что – просто чтобы обошёл их своим страшным вниманием. Но Ромодановский был известен тем, что мзды отродясь не брал, богатств не стяжал и за корыстное умышление своих людишек, кто попадался, карал смертью. Так что животишек за горячие эти недели Зеркалов не нажил нисколько, ещё и поиздержался.
Перед тем как явиться в Вене к государю, он, желая понравиться, сильно потратился на rap-де-роб, сиречь обновил весь платяной наряд. Бороду-усы обрил, макушку прикрыл алопжевым париком, чулков одних шёлковых, по восьми талеров, накупил дюжину пар. Пусть зрит его величество, что Автоношка Зеркалов, хоть годами и немолод, но и не стар ещё, ибо человек передовой, европейского замеса. Без длинных волос и бороды он и правда помолодел, седины-то стало не видно!
А только в Москве, у князь-кесаря, одевались пока по-старинному. Фёдор Юрьевич был муж исконного обычая, без Петра же вовсе разнежился: ходил в распашных охабнях до земли, в мягких татарских сапогах, лысину любил покрывать тафтяной тюбейкою. Пришлось Автоному Львовичу сызнова в расход входить. Венгерский кафтан пошил, портков широких, сапог сафьяновых. Хорошо, хоть усы сами, бесплатно вылезли. А бороду запускать Зеркалов не стал, всё равно настоящая скоро не вырастет. Будешь, как дворовый кобель, с серыми клоками на роже ходить.
Ладно, деньги – дело второе, была бы сила. Главный урок Автоном Львович схватил на лету: подлинная сила у того, кого трепещут. Трепет же в эти два месяца он сумел внушить, ох многим. Кто забыл Софьиного ближнего стольника – вспомнили. Кто знать не знал – узнали.
Одних Зеркалов, прочим в наущение, втянул в розыск крепко, до вопля и рыдания. Других попугал, да отпустил. Чтоб век помнили, благодарны были.
Сам-то он быстро разобрался, что никакого заговора в Москве не было. Жёнки стрелецкие за мужьями скучали и лясы точили, это было. Попы староверные врали, будто царь в заморской земле помер, тоже было. Однако никакого сговора между знатью и стрелетчиной не водилось и водиться не могло, ибо бояре с дворянами – это одно, а стрельцы – совсем другое, меж ними давняя вражда и взаимное неверие.
Фёдор Юрьевич эту правду не хуже своего помощника знал, однако, когда, на самом исходе лета, царь вернулся в Москву и велел копать истовей, глубже, безжалостней, князь-кесарь перечить не стал. Колесо сыскное закрутилось вдесятеро быстрее. Преображенские дьяки в очередь писались – на пытку в расспросные избы.
Не спали работнички, ели всухомятку, вина и подавно не пивывали. А никто не роптал. И за страх, и за совесть радничала Преображёнка. Чуяла, что ныне становится наипервейшим из приказов.
Бояре шептались про Ромодановского, что вот, мол, свой природный князь, хорошего роду, а в христианских кровях омывается, слезами упивается, но Зеркалов знал: не душегубствует Фёдор Юрьевич, не свирепствует попусту. Выковывает столп железный, на коем стоять отныне всему Российскому государству. Прочно стоять, грозно, подотчётно. Была Московия деревянным царством, а впредь будет железным. Будет бить своих, чтоб чужие боялись, и чужих, чтоб боялись свои.
Следствие по стрельцам, по инокине Сусанне (так нарекли постриженную Софью), по охвостью Милославских разворачивалось обширное, конца-краю не видно.
Яха Срамнов был при Автономе Львовиче неотлучно, как в Пустозерске и на неметчине. И глаза, и голова, и руки – всё карлино естество исправно служило хозяину, всё пригождалось. Иногда, если попадался особо упорный пытуемый – никак не желал показывать, что потребно Зеркалову, приказного палача отпускали отдохнуть, звали Яху.
Он подойдёт к подвешенному. Походит на коротких ножках туда-сюда, поглядит, понюхает. Потом кнутом разок ожгёт, или даже просто пальчиком куда-то ткнет – и готов раб Божий. Завоет воем, заизвивается. Что надо скажу, кричит, только чёрта этого уберите.
Всё б хорошо, всё б ладно, если б не тоска по сыну, которая теперь мучила Автонома Львовича вчетверо сильней, чем в Пустозерске или Мюнхене. Ведь полсотни вёрст до Клюевки! Шесть часов рысяной скачки, если одвуконь. На повозке ехать – день.
Так бедный отец и протомился бы по меньшей мере до Рождества (ранее того сыску закончиться было никак невозможно), если б не надумал, как совместить два заветных чаяния – разумнополезное с душеотрадным.
Волшебные слова, что отворили перед Автономом Львовичем дверь служебного заточения, были таковы: «милославское семя». О непреходящей лютости царя к Милославским знали все. Этот род, некогда один из славнейших на Руси, был выведен почти под корень, но Петру всё мало. Не столь давно устроил Софьиному деду по матери, давно почившему князю Ивану Милославскому, небывалую доселе посмертную казнь: выволок из могилы гроб, велел раскрыть, поставить под эшафот и поливать кровью четвертуемого стрелецкого полковника Цыклера. Вон оно как!
Посему, когда Зеркалов заговорил о своём зяте, Матвее Милославском, да о том, что заради государевой правды ни родственника, ни свойственника не пожалеет, кесарь глазищами так и засверкал, а ноздри раздул, будто волк, учуявший запах свежей крови.
Автоном же гнул свое, искусно сплетая истину с ложью. Мол, князь Матвей человек тихий, себе на уме, близ Софьи никогда сам не вертелся, однако ж царевна к нему благоволила, в последнюю пору хотела приблизить, а жену его, Автономову родную сестру, даже сделала своей ближней боярыней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154