Носила в чекушках, в пузырьках аптечных, в спичечных коробках, на донышке. Дед ждал ее у окна, матерился и колотил ее, если она не приносила спирта.
Голодовка, как сказал врач, спасла деда от неминучей смерти. И действительно, после военных лет дед как-то приободрился, стал ходить недалеко от прииска, строил планы обогащения за счет охоты на зверя. Случалось, что, терпеливо высидев, он подстреливал косулю. Бродил и терпеливо сидел с дедом и Арканя, таскавший оружие и харч. Стрелять дед ему не доверял. Стрелял Арканя первый раз по раненой косуле, она висела на кусте недалеко от стога сена и все равно никуда бы не ушла, ее прирезать можно было, у нее был отбит зад. Арканя сбежал вниз, стрельнул и потащил косулю волоком. Деду видно было, что внук хочет стрелять. «Стрельни уж!» сказал он, нахло-бучивая шапку, сброшенную во время вылезания из засидки. Руки у Аркани дрожали, он прицели-вался в голову, повернутую к нему. В сарае и в огороде он стрелял по пугалу, но тут забыл прижать. Щека распухла. Это дед заметил, что распухла щека, сам Арканя не чуял ног от радости.
В поселке потом говорили, что он охотник. Мясо дед продавал и пропивал. Он даже был в своеобразной кабале у завскладом Пухачева.
Пухачев наливал в баклажку спирт из цистерны, и Арканя восхищался таким количеством драгоценного продукта и видел в Пухачеве некое спиртовое божество. Пухачев делал отметочку карандашом в тетрадном листке. Дед знал, что это идет в долг, вперед, за мясо. Но на спирт дед перевел бы все на свете, разве только кроме внука Аркани. Любил он незаконного сына своей заблудшей, потерявшейся в неизвестности несчастливой дочери.
Дед был сильно тронутым. Идет по грибы, по ягоды, на охоту, а как увидит плесики по ручью, побредет, ноги намочит, так и лезет в воду. Арканя в таких случаях должен был «отпугивать счастье» и говорить бабкиным голосом, оттягивая деда за рукав: «Деда-а, брось, а? Деда-а! Нет тебе щастя-я на золото-о! Не ходи в воду!».
Бабка его научила говорить так, потому что помяни про золото — оно пропадет. Сердился дед. Один раз Арканя повторил заклинания бабки, дед сел на камешек здесь же, ноги в воде, и заплакал. Очень его дразнило, когда отпугивали счастье. Бабка золото ненавидела, проклинала. В молодости дед после большой удачи уехал в Россию с красивой мещанкой из приисковых и бросил бабку с дочерью и пропадал так до двадцатого года. Вернулся весь больной, постаревший, алкоголик конченый. Он каялся и просил прощения на коленях, а бабка тоже встала на колени перед ним, как она любила вспоминать впоследствии, и простила ему все, сводила к ссыльному священнику отцу Егорию, и тот побеседовал с дедом. Не помогли ни зароки, ни клятвы. Времена-ми он опять приносил золото, хвастался, трезвонил. А это уже значит — не в себе человек, если кричит на мир. Золотом добрые люди не хвастаются, а таят его, как болезнь и возможную смерть. Пил, гулял. Бабка же отщипывала золотишко щепоточками и прятала, прятала бедная старуха с молитовкой, в бутылочках, во флакончиках, в тряпочках, в кисетах, по крупиночке на больную, голодную старость, в огороде прятала, на покосе, в палисаднике, в лугах, под камни прятала в тайге, на старой, бывшей ее отца когда-то, заимке, даже в печку замуровывала.
Арканя золота боялся из-за бабкиных рассказов и из-за материного, через все тех же прииска-телей, несчастья и своего сиротства. С гулящими людьми мать Арканина затерялась. Но слушать дедово вранье про заветные слова, про исчезающие жилы, про кости и черепа, про давние времена и про сегодняшнее производство Арканя любил. Дальше охоты он не пошел, но фарт и азарт воспринял от деда, наверное, с кровью.
Вечер наступил очень быстро, так что первый день собаки ничего найти не успели. День пропал невыгодно, в Фартовом же без соболька такой хороший ходовой день не обошелся бы.
Для ночевки Арканя нашел большой корень-выворотень и запалил его. Пока он устраивался, корень разошелся так, что на соседних пихточках снег сбежал с лапок, стеной стоял огонь, смолевой корень дышал жаром столь сильным, что, закрыв глаза и качаясь на корточках против жара, Арканя вспомнил берег реки и солнечное тепло, и знойный день, жар песка, жену свою горячую, сильную, разметавшуюся, лень вспомнил, истому. Вспомнил Кольку, бегущего по воде.
У него было с килограмм сахару, несколько черных, с забитыми мучной пылью ноздрями сухарей, мешочек перловки и несколько шоколадных конфет. Конфеты в мешок напихал Колька, своих не пожалел, бесенок. Конфеты эти до сих пор Арканя не ел, суеверно таскал с собой, они измялись, исплющились, и от этого таившаяся в них сладость была особенно заманчивой.
Собакам он отдал тощую кедровку, обуглив её на костре, сам попил чаю с сахаром, съел сухарь. Спал он все равно плохо, перед рассветом сила сна и слабость тела не могли пересилить холода, он уже не спал, ворочался, задремывал, подкладывал в огонь сушины, развесил сохнуть портянки и ичиги. Ичиги сильно промокали, когда таял на них снег перед огнем, они обтерлись, смазка истратилась, побелели швы. Собаки замечали перемену и усталость в хозяине, поднимали голову, из клубков превращались в длинные тени, снова ложились.
К утру мороз прижал чугунно, Аркане хотелось с головой залезть в костер, в жар его, сладостный, как парная баня. До самого рассвета Арканя варил в котелке глухариные остатки с перловкой, чтобы как можно сильнее разварить калорийную шрапнель. Подкладывал в котел снегу, когда вода выкипала, засыпал сидя на корточках с протянутыми к огню руками. Суп Арканя разделил с собаками — уж сильно он обжуливал их последнее время, запивал получившуюся кашу кипятком, обжигая губы и рот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18