Однако, хлопнув в ладоши, я приказал прибежавшему на мой зов рабу, накрыть стол в зале приёмов. Ответная реакция важных гостей была вполне предсказуема. Они с плохо скрываемым раздражением отказались от угощения и предложили мне пойти прогуляться в сад, откуда только что пришли.
– Хочется подышать свежим воздухом, походить, ноги поразмять, а то затекли от долгого пути, – нахмурившись, сказал Каиафа. Я сразу понял хитрость иудейских священников. Они просто не хотели, чтобы наш разговор слышали посторонние.
«Что ж, это уже интересно! Можно и согласиться!» – подумал я и, не сказав ни слова, резко развернулся на месте.
В саду никого не было. Легионерам, каждый час делавшим обход, я приказал оставить нас одних и только после этого в готовности повернулся лицом к своим гостям, как бы приглашая их к разговору. Они не заставили себя долго ждать.
– Игемон, римскому кесарю и Сенату грозит смертельная опасность!!! – очень серьёзно и почти шёпотом, приблизив почти вплотную, произнёс первосвященник. Его лицо было так близко, что я почувствовал исходящий из его рта дурной запах. Мне стало неприятно, и я чуть отступил назад. Однако жрец воспринял этот мой поступок по-своему. Слова Каиафы о смертельной опасности Рима были сказаны весьма многозначительно, а потому и решил, что они произвели на меня сильное впечатление. Первосвященник замолчал, приняв такую позу, будто ждал награду за свои грядущие заслуги. Мой ответ расстроил Каиафу и его спутника. Я не придал этому сообщению серьёзного значения, но и не упустил случая чуть уколоть самонадеянного жреца.
– Да что ты говоришь, Каиафа? На нас кто-то собирается напасть? Где же стоит несметная армия вторжения, и кто враги наши? Если знаешь, говори скорее…! Я ничего не слышал, никто не доносил мне об этом! Я в полном неведении. Давай, спасай империю, первосвященник! А то я, прокуратор римский, проморгал, проглядел, проспал врагов, и только ты оказался истинным и ревностным защитником Рима и не дремал, – удивлённо вскинув вверх брови и сделав озабоченное лицо, также шёпотом, правда, немного саркастически ответил я главному жрецу.
– Не говори так, прокуратор! – первосвященник понял моё скептическое отношение. Его, важного сановника, конечно же, удивила, и даже немного обидела столь необычная реакция прокуратора, но более всего его разозлил чуть издевательский тон недоверия к нему, который прозвучал в моём ответе.
– Ты зря смеёшься, римлянин, ибо не знаешь, что угрожает целостности империи. Опасность та не внешняя, но исходит изнутри, и она хуже измены и предательства, что случаются на поле брани, потому… – подавив в себе ненависть ко мне, старался спокойно говорить первосвященник.
– Откуда тебе ведомо, что происходит на поле брани, жрец? Разве ты был воином и участвовал в сражениях? – я не дал Каиафе закончить фразу, прервав его грубо и властно. От моих слов жрец побагровел. В этот миг он готов был порвать меня на куски или отдать толпе, чтобы та забила меня по их иудейскому обычаю камнями, но не в его силах было принять такое решение. Первосвященнику оставалось только проглотить свою обиду.
– Опасность та духовная, распространяющаяся как болезнь заразная быстро и неуловимо. Вы не успеете даже оглянуться, как этот тяжёлый недуг поразит самое сердце империи. Ты ведь знаешь, что мы, как верные слуги… – но я вновь перебил иудея.
– Не пустословь, Каиафа! Говори яснее! Что ты ходишь всё вокруг да около. Я же вижу, что вы приехали не для того, чтобы рассказывать мне небылицы о мифическом враге, угрожающим империи, и клясться в своей любви и верности римскому кесарю и Сенату, – мой голос прозвучал жёстко и громко. За четыре года мне так и не удалось привыкнуть к манере иудеев начинать разговор издалека, при этом говорить витиевато и мудрёно намёками и притчами. Но более всего меня разозлило упоминание Каиафы о себе, как о верном слуге империи, защищающем её от коварных врагов, известных только ему. Главный жрец не стал как обычно спорить со мной.
– Хорошо, игемон! Ты умён и прозорлив, поэтому слушай! – начал первосвященник после небольшой паузы, с плохо скрываемой ненавистью взглянув на меня. Его и без того выпуклые глаза ещё более вылезли наружу и, казалось, что вот-вот ещё немного, и они вообще выпадут, оставив глазницы пустыми. Он тяжело дышал, пот крупными каплями струился по его жирной побагровевшей шее. Первосвященник ещё раз посмотрел на меня своими выпученными, налитыми кровью глазами.
– Не далее как два дня тому назад, – начал он говорить, медленно и чётко выговаривая каждое слово, – какой-то грязный и нищий оборванец, называющим себя посланцем божьим, ворвался в главный иерусалимским Храм, где в то время было много народа, и богохульствовал в сем священном месте, тем поступком осквернив святость Храма, нарушив наши традиции и поправ законы. С площадной руганью и непристойной бранью накинулся он на честных торговцев и менял и, учинив сие безобразие, поломав лотки и палатки, разбросав товары и деньги, повыгонял их всех несчастных на площадь под открытое небо, прямо под дождь и ветер. Он нанёс им вред явный и ущерб невосполнимый, ибо пострадали они не только материально. Кто возместит их потери? Мы требуем по настоянию Высшего совета задержать его, предать суду Синедриона, где и вынесем ему смертный приговор, – закончил Каиафа, всё более багровея от распиравшего его негодования при воспоминании о бесчинствах, творимых в Храме каким-то нищим разбойником. Видимо, безобразия, о коих он поведал мне, сильно озаботили первосвященника, коли, заставили его проделать такой длинный путь от Иерусалима до Кесарии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21