Усмехнувшись, прошелся по спальне, подтянул халат, хотел было звонить — и покрылся холодным потом, поняв вдруг, что кибитка — для него. Судорожно ухватив шпагу, распахнул дверь, сбежал по лестнице — и увидел в прихожей троих опершихся о ружья преображенцев. Остановился, не говоря ни слова, повернулся и пошел медленно наверх. Солдаты, как истуканы, не шелохнувшись, смотрели ему вслед.
День Алексей Борисович провел как в беспамятстве. Пробовал читать, разбирать бумаги, но непреодолимой силой тянуло к окну, под которым все стояла кибитка. Через каждые два часа' меняли лошадей, сел на козлы свежий кучер. Смеркалось. Пошатываясь, генерал-прокурор, не задумываясь, почему одним мгновением пролетел день, встряхнул сам одеяло на кровати, так и оставшейся не застеленной, и, уже надев ночной колпак, выглянул вновь на улицу. В темноте ему показалось сначала, что мостовая пуста, подпрыгнуло радостно сердце — но тут же привыкли глаза, и отчетливо встал перед взором мрачный, глухой силуэт.
Вечером этим брат его приехал к графу Безбородко и, отстранив замявшегося в прихожей дворецкого, прошел без доклада в кабинет, где, укутавшись в плед, словно не август стоял на дворе, а ноябрь, распластался в кресле канцлер.
— Александр Андреевич, простить прошу покорнейше, что врываюсь, смущая уединение ваше. Но события чрезвычайные тому причиной.
Безбородко приподнял влажные, темные глаза на Куракина, молча пожал плечами.
— Брат мой под домашним арестом, меня государь не принимает. Вины за собой не вижу, иначе как злобным наговором врагов объяснить не могу всего происходящего.
— Кому же вы враг, Александр Борисович?
— Могу догадываться. Политика моя…
— Бросьте. Какая у вас политика? — Безбородко вздохнул негромко, поправил плед. — Лучше скажите, к Екатерине Ивановне обращались?
— Да. Но государь…
— Не внял. Чего же вы хотите? Известно вам хотя бы, что из Москвы вызван сенатор Петр Лопухин с семьей? Тот, что женат на Кате Шетневой?
— Да. Государю приглянулась их старшая дочь, Анна.
— Вот видите. Если кое-какие уроки от мачехи переняла, ласковая бабенка выйдет. Петр Лопухин, думаю, пойдет на место вашего брата.
— Но за что уволен Плещеев?
— Сердце монарха в руке Господа.
— Александр Андреевич, что же это? Сердце, рыцарские подвиги, орден иоаннитов. Мы два года не давали начаться войне…
— Не мы! Я не давал. Но теперь обстоятельства изменились.
— Какие обстоятельства? Девица из Замоскворечья? Мальтийские кавалеры в шутовских балахонах?
— Вы всегда видели только то, что перед носом. Мальта — никчемный островок, но, начав с нее, кто знает, где господа из Директории остановятся. Мы их должны осадить.
— Александр Андреевич, так вы… Грех на себя берете!
— Не вам судить, — Безбородко потянулся к колокольчику.
…Двор вновь танцевал вальсы, любимые новой камер-фрейлиной Лопухиной. Все чаще карета с гербами мальтийского ордена, которую полагалось не узнавать, стояла у дома на Дворцовой набережной; имя «Анна», «благодать» вышито было на знаменах Преображенскою полка. Александр Куракин просил отставки, в которой император ему отказал, объявив громко, в присутствии двора, что сам знает, когда увольнять тех, кого он назначает. Три дня спустя вице-канцлером стал племянник Безбо-родко Виктор Кочубей, только что вернувшийся из Стамбула. Дел на него навалилось много, Александр Андреевич работал помалу и чувствовал себя все хуже.
13 октября корпус Розенберга перешел Буг, имея дирекцию на Львов.
* * *
Павел встречался с Анной в доме, купленном для ее отца казной у адмирала де Рибаса. Минули первые дни довольства, когда счастьем было то, что женщина эта улыбается, сидит рядом; наслаждением слышать, приходя в дом, ее торопливые шаги за дверью гостиной. Слепая радость — владеть прошла, и он никак не мог понять, что дальше — загадка или пустота.
Силясь вспомнить, о чем они говорили с Нелидовой долгими часами, в каждом подвернувшемся укромном уголке, он не мог оживить в памяти слов. Приходило только счастливое чувство наполненности, жизни смыслом, вспомнилось ожидание каждой встречи, само по себе дарившее радость. Он, всегда дороживший каждой секундой, не жалел ни об одном мгновении, из которых сложились бы, наверное, недели и месяцы за разговорами ни о чем с Катей. Теперь все оборачивалось иначе. Лопухина была, наверное, не глупее других девиц ее лет, бойка и остра на язык, любила сплетни;, порой, пораженная чем-то, рассказывала живо и красочно, всякую историю оживляя искренним сочувствием к самым мелким людским неприятностям. Спрашивая себя, чего же недостает, он не мог ответить.
С каждым днем все чаще заговаривали они о политике. Павлу нравилась осторожность ее суждений, неподдельное преклонение перед тем, что говорил он. У Нелидовой на многое был свой взгляд, всегда твердый и мало согласный с дипломатической выгодой, прочее ее занимало мало; Аня интересовалась всем, редким наслаждением оказалось направлять ее мысль, объяснять цели дворов и расстановку сил в Европе.
Он рассказывал про упрямство Питта, предательство Кобенцля, хитрость Тугута. Подымая верхнюю губку улыбкой, удивительным образом смешивавшей презрение с восхищением, женщина, слушала, как он разбирает сражения, данные генералом Бонапартом, неплохим учеником великого Фридриха.
Но минула неделя, за ней другая, и неожиданно для себя Павел понял, что уроненные Лопухиной походя реплики не случайны, а он все чаще над ее словами задумывается. Женщина в двадцать один год — не ребенок, о многом может верно судить; удивляло его то, как быстро Анна разобралась, с его слов, в хитросплетениях европейской дипломатии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81