ответил он.– И все же я всегда считал ее веселой, живой натурой.
– Мне часто приходилось ловить себя на таких же ошибках,– продолжала Элинор,– когда я совершенно неверно толковала ту или иную черту характера, воображала, что люди гораздо более веселы или серьезны, остроумны или глупы, чем они оказывались на самом деле, и не могу даже объяснить, почему или каким образом возникало подобное заблуждение. Порой полагаешься на то, что они говорят о себе сами, гораздо чаще – на то, что говорят о них другие люди, и не даешь себе времени подумать и судить самой.
– Но мне казалось, Элинор,– сказала Марианна,– что как раз и следует совершенно полагаться на мнения других людей. Мне казалось, что способность судить дана нам лишь для того, чтобы подчинять ее приговорам наших ближних. Право же, именно это ты всегда проповедовала!
– Нет, Марианна, никогда. Никогда я не проповедовала подчинение собственных мыслей чужим. Я пыталась влиять только на поведение. Не приписывай мне того, что я не могла говорить. Признаю себя виновной в том, что часто желала, чтобы ты оказывала больше внимания всем нашим знакомым. Но когда же я советовала тебе безоговорочно разделять их чувства и принимать их суждения в серьезных делах?
– Так, значит, вам не удалось убедить вашу сестру в необходимости соблюдать равную вежливость со всеми? – спросил Эдвард у Элинор.– И вы в этом совсем не продвинулись?
– Напротив! – ответила Элинор, бросая на сестру выразительный взгляд.
– Душой я весь на вашей стороне,– сказал он,– но, боюсь, поведением ближе к вашей сестрице. Я от души хотел бы быть любезным, но моя глупая застенчивость так велика, что нередко я выгляжу высокомерным невежей, хотя меня всего лишь сковывает злосчастная моя неловкость. Мне нередко приходит в голову, что природа, видимо, предназначала меня для низкого общества, настолько несвободно чувствую я себя с новыми светскими знакомыми.
– У Марианны для ее невежливости такого извинения нет,– возразила Элинор.– Застенчивость ей несвойственна.
– Ее достоинства слишком велики, чтобы оставлять место для должного смущения,– ответил Эдвард.– Застенчивость ведь всегда порождается ощущением, что ты в том или ином отношении много хуже других людей. Если бы я мог убедить себя, что способен держаться с приятной непринужденностью, то перестал бы смущаться и робеть.
– Но остались бы замкнутым,– заметила Марианна.– А это ничуть не лучше!
– Замкнутым? – переспросил Эдвард с недоумением.– Разве я замкнутый человек, Марианна?
– Да. На редкость.
– Не понимаю,– ответил он, краснея.– Замкнутый! Но как? В чем? Что я от вас скрываю? Какой откровенности вы от меня ждали бы?
Элинор удивила его горячность, но, пытаясь свести все к шутке, она сказала:
– Неужели вы так мало знаете мою сестрицу, что не понимаете ее намека? Неужели вам неизвестно, что она называет замкнутыми всех, кто не сыплет словами столь же быстро и не восхищается тем, что восхищает ее, столь же пылко, как она сама?
Эдвард ничего не ответил. И, вновь погрузившись в еще более невеселую задумчивость, продолжал хранить угрюмое молчание.

Глава 18

Элинор наблюдала унылость своего друга с большой тревогой. Радость от его приезда для нее омрачилась тем, что сам он, казалось, почти никакой радости не испытывал. Очевидно было, что он очень несчастен. Но она желала бы, чтобы столь же очевидным было и то чувство, которое ранее, как ей представлялось, он к ней, несомненно, питал. Теперь же она утратила прежнюю уверенность. Если в его взоре вдруг появлялась былая нежность, то мгновение спустя это впечатление опровергалось его сдержанностью с ней.
На следующее утро он присоединился к ней и Марианне перед завтраком, раньше миссис Дэшвуд и Маргарет, и Марианна, всегда готовая содействовать их счастью, насколько это было в ее силах, поспешила под каким-то предлогом оставить их одних. Но не успела она подняться и на несколько ступенек, как услышала скрип отворяющейся двери, и, оглянувшись, к своему удивлению, увидела, что Эдвард вышел в коридор следом за ней.
– Я схожу в деревню взглянуть на моих лошадей,– сказал он.– Ведь вы еще не сели завтракать, а я скоро вернусь.

* * *

Вернулся он, полный нового восхищения окружающим пейзажем. По дороге в деревню один очаровательный уголок долины сменялся другим, и из деревни, расположенной выше коттеджа, ему открылся обширный вид на окрестности, чрезвычайно ему понравившийся. Разумеется, Марианна была само внимание, а затем принялась описывать собственное восхищение этими картинами и расспрашивать его в подробностях, что особенно его поразило, но тут Эдвард ее перебил:
– Марианна, вам не следует экзаменовать меня с таким пристрастием. Не забывайте, я мало разбираюсь в живописности – ...я мало разбираюсь в живописности...– Слова Эдварда Феррарса воспринимаются как своего рода реалистический манифест Джейн Остен, направленный против «живописности произведений „готических романистов“, а также полемический по отношению к предисловию к „Лирическим балладам“ Колриджа и Вордсворта, которое, в свою очередь, является манифестом романтиков. Слова Эдварда свидетельствуют, что Остен была поклонницей У.-С, Гилпина (1762-1843), известного английского акварелиста и художника по планировке садов, изложившего свои взгляды в эссе „О живописной красоте“, „О живописных путешествиях“, „О писании ландшафтов“, в которых он выступал поборником классической простоты и естественности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118