– Каждый старик, – сказал Аревало, – приходит однажды к выводу, что конец света уже близок. Даже у меня терпение на исходе…– А молодняк! – проворчал Рей. – Неужто мы должны восхищаться этими сопляками с их дурацкими бреднями?– Во всяком случае, мы-то, старики, уже утомлены жизнью, – сказал Видаль.– И ты мне будешь говорить, что погоня за модой у женщин – это не последняя стадия безумия? Разве она не указывает на полное разложение и всеобщий конец? – упорствовал Данте.Они ехали по улице Хуана Б. Хусто, мимо Пасифико. Аревало тоже стоял на своем:– Стариков даже трудно защитить. Пригодны только сентиментальные доводы: сколько они для нас сделали, у них тоже есть сердце, они страдают и так далее. Будто люди не знают, как избавляются от стариков эскимосы и лапландцы.– Ты это уже говорил, – напомнил ему Данте.– Вот видите? – своим астматическим голосом продолжал Аревало. – Мы повторяемся. Нет ничего более похожего на старика, чем другой старик – такое же положение, такой же атеросклероз.– Такой же – что? – спросил Данте. – Когда говорят с закрытым ртом, я не слышу. Ох, смотрите, смотрите! Когда я был маленький, мы жили в соседнем квартале. Дом этот уже снесли.Видаль вспомнил дом своих родителей – патио и глицинии, собаку Сторожа, ночной шум трамвая, который на повороте визжал, а потом ускорял ход и грохот его возрастал, пока он не проедет мимо.– А вот вы не знаете, где был публичный дом! – сказал Аревало. – На улице Монтевидео, не доходя до авениды Альвеара. А за поворотом была конюшня.– Что-что? – переспросил Данте.– А помнишь, Рей, – сказал Видаль, – рядом с твоей булочной жила столетняя старуха.– Да, донья Хуана. Когда я затеял расширение, она еще жила там. Гостеприимная была женщина. За ее столом ваша креольская кухня могла кое-чем похвалиться. Какие похлебки! Какие слоеные пироги! Я обязан ей тем, что она учила меня вашей истории, тогда как раз приезжала инфанта Исабель, я видел ее в»карете, запряженной лошадьми. У доньи Хуаны были две племянницы, одна некрасивая, другая хорошенькая, обе веснушчатые.– Пилар и Селия, – вспомнил Видаль. – Хорошенькая, Селия, умерла молодой. Я по ней с ума сходил.– Где те времена, – вздохнул Данте, – когда женщины бегали за нами?Видаль подумал: «Сказать или не сказать?»– Они уже не вернутся, – заключил Рей.– Было бы странно, если бы вернулись, – флегматично заметил Аревало.– Знаете, сам бы этому не поверил, – сказал Видаль. – Сегодня две женщины вешались мне на шею. Да, мне, как слышите.– Ну, и что было? – поинтересовался Рей.– Ничего, че. Слишком они были некрасивые. «Кроме того, – подумал он (но не сказал), – существует Нелида».– А не в том ли дело, – съязвил Данте, – что это ты слишком стар? Когда мы были молодыми, мы на такие мелочи не обращали внимания.«Это правда», – подумал Видаль.Они миновали Вилья-Креспо. После паузы, более долгой, чем прежние, Рей сказал:– Молчим, молчим. О чем ты думаешь, Аревало?– Прямо смешно, – признался тот. – У меня было что-то вроде видения.– Только что?– Да, только что. Мне померещилась пропасть, это было прошлое, куда проваливались люди, животные, всякие вещи.– О да, – сказал Видаль. – От этого голова кружится.– И от будущего тоже голова кружится, – продолжил его мысль Аревало. – Я его представляю себе как бездну наоборот. По ее краям выглядывают новые люди и вещи, и кажется, они-то останутся, но они тоже проваливаются и исчезают в небытии.– Вот видишь! – сказал Данте. – Старики не такие уж тупицы. Бывают даже весьма интеллигентные старики.– Поэтому нас называют совами, – подытожил Аревало.– Свиньями, – поправил Рей.– Свиньями или совами, – ответил Аревало. – Сова – символ философии. Мудрая, но отталкивающая.Они въехали на кладбище и прошли в часовню. После заупокойной службы опять расселись по машинам; Видаль заметил, что их машина была третьей и последней в процессии. Было жарко. Ехали медленно.– Что ты там говорил, Видаль, – спросил Аревало, – о хорошенькой девушке, которая умерла молодой?Видаль не сразу сообразил, о ком речь.– Да, я по ней с ума сходил. Ее звали Селия. Машина резко затормозила. По лобовому стеклурасползлось искрящееся белое пятно, стекло растрескалось, стало непрозрачным. Видаль открыл дверцу и вышел посмотреть, что случилось. Его поразила необычайная тишина, словно остановился не только траурный кортеж, но весь мир замер. Из первой машины вышел большерукий и, как бы в патетической пантомиме, поднес к лицу обе свои огромные руки. Позади повозки с цветами толпа – люди смеялись, плясали, судорожно извивались, резко распрямлялись. Видаль разглядел, что лицо большерукого покрыто кровавой пеленой, и лишь тогда понял, что судорожные движения людей в толпе объяснялись тем, что они замахивались и бросали камни.– Мы очутились в мышеловке! – простонал Данте. Вокруг сыпались камни. Кто-то сдавленным голосом выкрикнул:– Бегите!Этого возгласа оказалось вполне достаточно, чтобы Видаль бросился наутек. Когда же дыхание у него пресеклось, он упал наземь, ползком добрался до какой-то тумбы и спрятался за ней. Ползти по траве, по земле было неприятно. Содрогнувшись, он встал на ноги. Но в тот же миг рядом упало несколько камней, и он снова пустился бежать, пока хватило сил, а потом зашагал, думая, что заблудиться он не должен и что кладбищу этому конца нет. Вдруг он ощутил мягкие удары, будто кто-то барабанил пальцами по его спине, затылку. Это были капли. Крупные тяжелые капли. Начался дождь. Видаль подумал: «Нечистый дождь, он смешивается с потом». Торопясь, временами спотыкаясь, он все шел вперед, пока не оказался на улице Хорхе Ньюбери, затем, прихрамывая, выбрался на авениду Коррьентес, по другую сторону парка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50