девчонки с мускулистыми ногами, которые прыскали в ладошку, пробегая через ворота, когда он шел мимо, были разодраны в кармане его пижамы; они исчезали в подъезде и ложились по частям напротив его сердца. Стенли-роуд, где находится женская школа, никогда больше о нем не узнает. «Иди к черту, Пегги, – прошептал он сестре. – Со всеми своими стройными длинными ножками, с танцами для юных либералов, с дружками, которых ты приводила к нам на воскресный ужин, и Лайонелом, с которым ты целовалась в подъезде. Теперь он юрисконсульт. Когда мне было одиннадцать, а тебе семнадцать, я слышал из своей спальни, как ты играла „Пустынную песню". Все люди мира остались внизу».
Большинство исторических листков на столе было уже исчеркано и загублено фиолетовыми чернилами отца. Куском угля из остывшего камина Самюэль исчеркал их еще раз, с силой надавливая на уголь поверх аккуратных исправлений, прорисовывая на полях ноги и груди, замазывая имена и даты. История лжет. Взять хоть королеву Елизавету. Так – продолжаем, – теперь вот Элис Филлипс: ее надо засунуть в кустарник. Она была дочкой директора школы. Или взять старого Беннета и прогнать его по коридорам, набить ему рот юбилейными датами, облить чернилами его крахмальный воротничок и забить зубы – глубоко назад – в его чопорную лысую нудную башку, использовав при этом его собственную указку Дам-по-рукам. А еще хорошо бы пропустить мистера Николсона через его теллуровую кислоту – пока у него фалды не отвалятся, и сказать мистеру Парсону, что его жену видели выезжающей из «Компаса» на закорках у пьяного матроса, с заткнутыми за подвязки купюрами. Ей-богу, правда, это же уже История.
На последнем листке он несколько раз написал свое имя под гигантским трехногим, но булавочным таким человечком. На верхнем листке он не начеркал ничего. На первый взгляд не было никаких следов вмешательства. Затем он выбросил уголь в камин. Облачком взвилась зола и опустилась на спину шпицу.
Если бы он закричал теперь в потолок, в темный кружок от лампы, в трещины и линии, образующие всегда одни и те же лица и фигуры – двух бородатых мужчин, гонящихся за зверем по кромке горы, и коленопреклоненную женщину с лицом, опущенным до земли («Придите и посмотрите, как Самюэль Беннет разрушает дом своих родителей на Мортимер-стрит за Стенлиз-Гроув!») – ему никогда бы не позволили вернуться. Миссис Бакстер (только задумайтесь об этом под своими холодными простынями), мистер Бакстер, ходивший на службу в «Харбор траст», тоже никогда не вернется. Миссис Проберт Честнатс, ваш козел ускакал, оставив в постели волосатое пространство; а мистер Белл, снимающий комнату, всю ночь кашляет под своим зонтом; и ваш сын не может уснуть, он все пересчитывает мужские получулки номер три и одиннадцать-три, перепрыгивая при этом через отброшенные одеяла. Самюэль беззвучно кричал: «Приходите и посмотрите, как я уничтожаю улики, миссис Россер, выгляньте из-под вашей сеточки для укладки волос».
Я смотрел на раздевающуюся тень на шторах, стоя под фонарным столбом у молочного магазина, и вы скрылись под навесом и появились снова – стройная, черная и с горбом. Я – единственный посторонний на Стенлиз-Гроув, кто знает, что вы – черная женщина с горбом. Мистер Россер, женатый на верблюдице, и все вы – психи за опущенными шторами, – придите посмотреть, как я бесшумно бью фарфор, чтобы никогда больше сюда не возвратиться.
«Тише, – сказал он себе, – во разошелся».
Он открыл дверцу серванта с фарфором. Самые лучшие в мире тарелки сияли рядами, ива возле заросшего замка, корзины цветочков, венчающие увитые фруктами и цветками цитаты из Библии. Одну полку загромождали супницы, другую – салатницы, полоскательницы для пальцев, всевозможные подставочки для хлебцев с надписями, мелкие блюдца и чашечки с особыми выемками для усов.
Чайный сервиз с золотыми каемками оказался хрупким, как печенье. Он расколол два блюдца разом, и выгнутая рогом крышка чайника разломилась у него в руках. За пять минут он расправился со всем набором. «Придите, дщери Мортимер-стрит, и посмотрите на меня, – шептал он в опустевший сервант, – придите, бледные девицы, работающие по дому, мерящие шагами тротуар у магазинов с дорогими запахами, накручивающие прямые ломкие волосы в своих комнатах на самом верху, придите, девицы, в чьих жилах вместо крови течет соленая водичка». И я представил себе девушек из офиса, которые стучат в дверь костяшками пальцев, чтобы вызвать Мистера или Мадам на стеклянную веранду, вот они – усердные светлые малышки, которые никогда не забираются слишком высоко. И если прокрасться по переулку, что за почтой, можно услышать их болтовню: «А он говорит, а я говорю, а он говорит, и тут я ему говорю». И беспристрастные мужские голоса мягко соглашаются с ними.
Я знаю – накрывшись простынями по самые челки, они спят и видят, как бы упорхнуть далеко-далеко с храпящей Стенлиз-Гроув. Берил Джи венчается в рябой церкви с Палатой Коммерции. Миссис Цепь Мэра, Мадам Треуголка, Леди Канапе – а я бью супницы в серванте под лестницей.
Вот крышечка выпала из его рук и разлетелась вдребезги. Он замер в ожидании звуков их пробуждения – там, наверху. Но никто даже не завозился. «Это Тинкер», – произнес он вслух, но резкий звук собственного голоса бросил его опять в тишину. Его пальцы похолодели и онемели, и он понял, что не сможет взять и разбить очередную тарелку. «Что ты делаешь? – наконец спросил он себя скучным, бесцветным голосом, – оставь улицу в покое. Дай ей поспать».
И он закрыл дверцу серванта.
«К чему этот пафос? Даже собака не проснулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19