Он придумывал всякие дела, чтобы лечь как можно позже, когда Моотуос уже засыпала.
Впрочем, Ксенофонт, возможно, и смирился бы со всем этим, окажись Моотуос настоящей матерью Максимке. Но у неё на родного-то сына материнского тепла не хватало: всё её внимание было отдано мужу. А уж Максимку-то она и вовсе воспринимала как досадную и надоедливую помеху в своей личной жизни. Да и хозяйственность её, так привлёкшая когда-то к ней Ксенофонта, оборачивалась простой скупостью, расчётливостью. Максимка ей казался нахлебником…
Кое-как Ксенофонт протянул таким образом лето. И как ни крепился он, как ни пытался построить хотя бы подобие семьи, не выходило. И осенью, когда окончилась покосная пора, Харайданов всё с тем же деревянным сундучком на плече вернулся вместе с Максимкой в свой дом. Расстались они с Моотуос тихо, мирно, без ругани и скандала.
Придя домой, он молча бросил постель на лавку у очага, задвинул сундучок под кровать и сразу начал заниматься по хозяйству, как будто и не уходил никуда… Арина ни о чём его не спросила. И только лишь Максимка, расцеловавшись с тёткой после бурных проявлений своего восторга по поводу возвращения домой, вдруг посерьёзнел и опасливо спросил отца:
— А мы насовсем вернулись, да?.. Мы больше не пойдём к тёте Моотуос?
Ксенофонт молча отвернулся.
— Нет-нет! — шепнула на ухо мальчику Арина. — Теперь мы всегда будем жить вместе, втроём — ты, отец и я.
Мальчик снова радостно заскакал по дому.
— Вот как хорошо! Вот как хорошо!
С той поры Харайданов перестал думать о женитьбе, навсегда отказавшись от мысли создать новую семью. Его короткое безрадостное сожительство с Моотуос уже казалось ему полузабытым тягостным сном, хотя совесть его мучила: всё казалось ему, что предал он тогда светлую память о Харытэй. И, как бы стараясь искупить свою вину перед матерью своего сына, Ксенофонт всё своё свободное время стал посвящать Максимке, его воспитанию.
…Годы для Харайданова стали быстро мчаться один за другим — вслед за стаями осенних уток.
Максимка как-то незаметно для отца вымахал в рослого широкоплечего парня с открытым мужественным взглядом. Однако на отца он походил только лишь добродушным круглым лицом. Всё остальное было от матери. Особенно глаза — чистые, глубокие, удивлённо-радостно смотрящие на мир. Харытэй оставила сыну в наследство не только внешность, но и характер: Максим воспринимал всё окружающее с какой-то наивной радостью; был добр и отзывчив на чужие горе и радость, легко заражался настроением окружающих, но при этом берёг и таил в себе свой мир. Любил хорошую шутку и вообще был словоохотлив. Был он очень легко раним, его нетрудно было обидеть, но так же скоро Максим отходил; ровное, весёлое расположение духа быстро возвращалось к нему…
Харайданову порой казалось, что сын растёт в направлении, обратном течению времени. Максим в его представлении как бы плыл против быстрого потока: чем скорее уходили назад годы, тем дальше уходил он вперёд. После седьмого класса Максим покинул родной дом: десятилетку он заканчивал в районной школе-интернате. А потом сразу — сельскохозяйственный институт, пять лет, проведённых за многие тысячи километров от родного аласа…
Окончив институт, Максим вернулся в родную Якутию, но… жил и работал в другом районе. Очень быстро он стал одним из уважаемых специалистов в округе, опытным зоотехником. В отпуск он обычно уезжал куда-нибудь: у него неистребимо жил в крови вольный, бродяжий дух. Но куда бы он ни ехал, откуда бы он ни возвращался — из солнечных ли Гагр или из хвойной, янтарной Паланги, с туманных берегов Курил и Сахалина или с седого Байкала, из солнечной Болгарии или из гранитно-озёрной Финляндии — он непременно на несколько дней приезжал к отцу.
Эти дни для Арины и Ксенофонта всегда были самыми радостными днями в году. Все остальные месяцы они жили лишь в ожидании приезда сына — Арина давно уж стала тоже называть Максима ласковым словом «сынок»…
И каждый раз, в первый день приезда сына, Ксенофонт ходил вместе с ним на могилу матери и сестрёнки. Постепенно это стало у них твёрдым, укоренившимся обычаем.
…И вновь мысли Харайданова вернулись к родной и бесконечно далёкой Харытэй. Он снова подумал о том, как весело и радостно хлопотала бы она сейчас с Ариной, готовясь к приезду сына…
Да, жестока и несправедлива судьба, и непонятны человеку пути, которые она ему выбирает. Ведь другие женщины, куда более слабые духом и телом, одолели страшные военные годы, выдержали все испытания! И сейчас живут, радуются на своих детей… а кому особенно повезло, те ещё и ухаживают за мужьями, вернувшимися с войны… Так почему же бедную Харытэй обошло человеческое счастье?! Разве она была недостойна лучшей доли?..
…Комары начали окончательно одолевать: Харайданов вновь вернулся к настоящему, к делам и заботам сегодняшнего дня. Ни к чему все эти горькие мысли и воспоминания. Всё равно ничего не поправишь, зачем бередить прошлое, растравлять незаживающую, до сих пор сочащуюся кровью рану на сердце…
…Харайданов не знал, сколько времени пролежал он, погружённый в какую-то полудремоту, в состоянии странного оцепенения. Он пришёл в себя от некоего движения где-то рядом с ним — лёгкого, почти неощутимого. Он быстро открыл глаза — и совсем рядом с собой увидел маленькую лесную пичужку, потряхивавшую крылышками на нижней ветке лиственницы. Птичка заметила его пробуждение, но продолжала нежиться в предутренней свежести — только поглядывала на Ксенофонта маленькой бусинкой глаза, хотя до неё можно было дотянуться рукой. Ночь была по-прежнему светла, небо было затянуто лёгкой дымкой, похожей на парное молоко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10