Уничтожать контрреволюцию до корня! Выжечь нечисть, не давая себе ни сна, ни пощады! Биться до конечной победы — или до той пули, которая найдёт и тебя, как нашла вот Дедушку, прошедшего через столько смертей, преодолевшего столько трудностей, чтобы пасть 6 марта 1922 года в скалистом ущелье между Тектюром и Табагой.
История о том, как каландаришвилевцы отплатили за гибель своего командира, какие испытания и подвиги выпали им на долю в суровой Якутии, как наконец был выполнен ленинский приказ и республика стала свободной, — это история не для одной, для многих других книг, которые будут ещё написаны.
Скажу только о Левине. Он со своим кольтом участвовал почти во всех сражениях, записанных в революционную летопись Якутии. Довелось ему хлебнуть горячего и в Хантагайском бою, и под Никольском, и в Сасыл-Сысы — в этой беспримерной в истории ледовой осаде.
Под Амгой, собирая оружие на поле боя, где были наголову разбиты «братья»-пепеляевцы, шедшие на Якутск, Левин с трудом вытащил новенький шошевский автомат из-под штабс-капитана, навзничь рухнувшего на гребне окопа и скованного морозом в страшной, нелюдской позе — как у кузнечика вывернуты ноги назад, заломлены над головой руки. Уже перепрыгнув через окоп с автоматом, он на ходу ещё раз оглянулся — чем-то царапнула память эта нелепая фигура пепеляевца. Левин присмотрелся, и как из недавнего прошлого на него глянул остекленевшими глазами младший Архипов — Филя. Штабс-капитан… Разинутый в предсмертной агонии рот его был полон снега.
Не испытывая каких-либо острых чувств, Левин глянул ещё раз на труп врага и ушёл. Не одному Филе — он всем им теперь отомстил полной мерой. И за отца с матерью, и за Деда. Амга подвела под большим его счётом черту.
Жизнь пошла как бы по второму кругу: опять он отвоевался, опять праздновали победу, опять разъезжались по родным краям боевые товарищи. Пришла пора сдать оружейному старшине свой верный кольт. Теперь уже навсегда.
Всё повторялось. Но сам Левин к этому времени стал другим! В жизни его произошла перемена, столь серьёзная, что от неё грешно отделаться простым сообщением, не рассказать, как вошла в жизнь Левина светлолицая Аннушка, чтобы потом появиться на свет и Сашке, мальчишке русоголовому, но с глазами смоляно-чёрными и по-якутски узкими.
А было это так.
Начиналась история плохо — хуже и не придумаешь: Левин попался в разведке, как белка в капкан, только зубья лязгнули.
Верхами, он и ещё пятеро, отправились в один из заречных улусов, где особенно неспокойно было. Мест толком не знали, всё им там было вчуже. В засаду влетели самым непростительным образом. Придорожные лиственницы снизу от корней засверкали острыми вспышками, взвизгнуло над головой, кони вздыбились. Не принимая боя, разведчики повернули — и дай бог ноги! Бандиты не мешкали. Дюжина всадников мгновенно выросла сзади на дороге: погоня!
— Уходите! Я прикрою! — крикнул товарищам Всеволод.
Он ударил из винта. Бандиты залегли и стали отвечать. Выиграв какое-то время, он выпустил ещё две обоймы и поднял коня. Добром эта погоня кончиться не могла: лошади у разведчиков были тощи и заморены в долгих переходах, бандитские же кони, застоявшиеся в скрадке, только и ждали показать себя.
Гнедой нёс Левина просекой, ветки хлестали по лицу, когтистый кустарник рвал коню бока, ошалев от боли, тот сигал по кустам. Вернее было бы спешиться и осмотреться. Но мысль об этом едва мелькнула в голове, как вдруг всё закружилось, вместе с седлом он нырнул под лошадиное брюхо — в скачке лопнула, не выдержала подпруга.
Ещё некоторое время он чувствовал, как обезумевший конь тащит его. Пытаясь выдернуть ногу из стремени, он схватился за куст, но тут — будто из пушки в упор — громыхнуло в ушах, зазвенело и всё померкло.
Очнулся Левин на снегу под деревом, видимо под тем самым, о которое его трахнуло на лету. Коня и след простыл. Не было с ним и винтовки. Но и погони, слава богу, не было слышно. Удивительная тишина стояла вокруг. Левин прислушался к тайге, к самому себе и сделал попытку встать. Но при одном только движении боль в ноге так резанула, что он едва не закричал. Передвигаться Левин мог только ползком, волоча валенки.
Так, на четвереньках, он и стал двигаться — неизвестно куда, только бы не лежать. Давно уже пала тьма, над макушками сосен маячил лёгонький серпик месяца-молодика, подсвечивал снег. Левин полз, ни на минуту не давая себе передышки, положив для верности браунинг за пазуху. Только бы сознание не потерять!
Наконец лес поредел, вовсе отступил, и Левин упёрся головой в изгородь. Перед ним оказалось какое-то длинное строение, крытое пластами снега. Похоже, коровник, хотон по-местному.
Если судить о хозяине по величине этого хотона, то попал Левин совсем не туда, куда можно было постучаться раненому красному разведчику. Сюда стучаться — что добровольно сдаться «братьям». Левин знал — за хотоном, с противоположного края, саженях в тридцати, полагалось быть загородям для сена. Доползти бы до этого сена, зарыться поглубже, посмотреть, что там с ногой. Только не было бы собак на подворье, иначе беда. Он так сосредоточился на этих тридцати саженях, что испугаться не успел, когда прямо перед ним со скрипом разверзлась дверь хотона и женщина, закутанная в шаль, едва не наступила торбасами на руки. Она с испугом отпрянула: «Ай!»
— Дорогая… хозяюшка… — униженно забормотал Левин, протягивая к ней руку. — Тётенька, ранен я. Ногу повредил… — Тут он вспомнил кое-какие якутские слова, раньше слышанные. — Мин ючюгэй! Кутанна суох… не бойся! Мин красный… Мин — хамначчит!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109