Италия казалась полупустыней, куда зачем-то свезли развалины римской цивилизации и ветшающие памятники замечательного искусства Возрождения.
Наполеон выгнал австрийцев, сидевших на итальянском севере почти столетие, однако они вернулись и даже укрепили свою власть, заняв Венецию и Ломбардию, а в Тоскане и Парме посадив на престол верных им людей. Папе принадлежал теперь не только Рим, но еще и Болонья, Феррара – Священный союз почитал церковь не только на словах. А на юге располагалось Королевство Обеих Сицилии, которое и по тем временам считали едва ли не самым твердым оплотом европейской реакции.
И все это происходило там, где возникло само понятие «respublica», что по-латыни означает «дело народа», там, где человеческий гений достиг своих вершин, где зародилась идея гуманизма, провозглашенная светочами итальянского Ренессанса. Видеть теперешний упадок становилось особенно тяжело оттого, что ему предшествовал такой расцвет. Тени прошлого преследовали Байрона на каждом шагу, когда судьба определила ему жить под этим небом, и в первых же его итальянских стихах, в завершающих строфах «Чайльд-Гарольда», дописанного весной 1818 года, зазвучали ноты глубокой меланхолии, перебиваемые звоном набата, зовущего к неповиновению:
Зачем печать высокой красоты,
Италия! твоим проклятьем стала?
Когда б была не столь прекрасна ты.
От хищных орд ты меньше бы страдала.
Ужель еще стыда и горя мало?
Ты молча терпишь гнет чужих держав!
Тебе ль не знать могущество кинжала!
Восстань, восстань – и, кровопийц прогнав,
Яви нам гордый свой, вольнолюбивый нрав!
Легко понять, что повлекло его в Италию, давшую приют английскому изгнаннику, как вскоре предоставила она убежище и Шелли, затравленному британскими поборниками добродетели. Сколько бы ни терпела она унижений, сколько бы ее ни грабили и ни опустошали, все равно в сознании все новых и новых поколений она оставалась колыбелью европейского духа и родиной культуры, обетованной землей, которая притягивает каждого, кому так много говорят имена Данте и Рафаэля, Микельанджело И Петрарки. Взгляду не хотелось задерживаться на рубище и язвах, уродующих ее облик. Путник невольно искал здесь лишь прекрасное и нетленное – ведь таков был образ Италии, сложившийся до непосредственного знакомства. Вспомним пушкинские строки:
Кто знает край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой,
Где небо теплою волной
Вокруг развалин тихо плещет;
Где вечный лавр и кипарис
На воле гордо разрослись…
Пушкин называет прославленные итальянские имена и вслед им еще одно, ставшее гордостью Италии, – здесь
…Байрон, мученик суровый,
Страдал, любил и проклинал…
Все это было в те семь с половиной лет, что Байрон провел за Альпами, переезжая – подчас не по собственной воле – из одного крохотного государства в другое: Венеция, Пьемонт, Папская область, куда входила Равенна, потом Пиза, наконец, Генуя. И оказались для него эти годы временем великого счастья – в любви, в творчестве, – но и временем тяжких мук, потерь жестоких и невосполнимых. Какой-то особенный луч отбрасывала звезда, под которой он родился: чистой, неомраченной радости не дано ему было испытать ни разу в жизни, и счет судьбе все рос да рос, умножаясь обидами, разочарованиями, усталостью, тоской. Тою, которая не отступала и в самые светлые минуты, подаренные изменчивой Фортуной.
Да, и над ним имел свою власть достаточно условный образ Италии, который создало пылкое воображение поэтов. В Венеции написана поэма «Беппо» – озорная новелла в стихах, лукавый анекдот, вещица совсем неожиданная после «Тьмы» и «Манфреда» с их трагической патетикой. Магия карнавала, когда маска избавляет от докучливых условностей и люди становятся естественными, постоянно ощутима в этом рассказе о пропавшем без вести купце, который появится из небытия в самый неподходящий момент. Своим возвращением он создаст известное – не столь уж, правда, серьезное – неудобство для жены, успевшей плениться неким светским хлыщом; любитель оперы, салонной болтовни и мимолетных сердечных приключений, этот персонаж без больших хлопот справится с возникшим препятствием и даже станет близким приятелем обманываемого супруга.
Поклонники Байрона сочли «Беппо» безделкой, изящным подражанием новеллистам Возрождения, и только прочтя впоследствии «Дон-Жуана», они пожалеют, что отнеслись к «Беппо» столь легкомысленно. В «Дон-Жуане» не только та же самая легкость стиха, но и та же интонация. Шутливая, непринужденная, она сражает с безукоризненной точностью, когда дело касается глупости и предрассудков, интриганства и приспособляемости, двуличия и раболепия. Невинный юмор проторял дорогу новому пониманию действительности, потребовавшему реалистического искусства. Из «Беппо» вырос «Дон-Жуан», начатый три месяца спустя – в июне 1818 года. А пушкинский «Граф Нулин», еще одна «безделка», созданная в Михайловском двумя зимними вечерами – по странному совпадению теми самыми, когда готовилась и разыгрывалась драма восстания на Сенатской площади, – многое предвосхищает в последних главах «Онегина».
Впрочем, если подразумевать господствующее настроение, рядом с «Дон-Жуаном» эта поэма только предвестье, и даже не очень близкое. Потому что в «Беппо» нет ни сатиры, ни гнева, взрывающегося обличениями яростными и убийственными. Все-таки «Беппо» был шуткой, и перо в руках его автора не знало ни яда, ни горечи, граничащей с отчаянием. Словно бы и не было всех этих мрачных мыслей, преследовавших Байрона на вилле Диодати. Словно бы «Сон» и «Манфред» написаны кем-то другим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71