Мы проходили пешком по тридцать километров в день, плыли целыми днями в лодках и хорошо познакомились с этим краем.
Были на знаменитом водопаде Кивач, который сохранял тогда еще девственную неприкосновенность и про который Державин писал:
Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами,
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьет вверх буграми…
Совместительство, которое и в дальнейшем будет часто мелькать перед глазами и даже путать читателя моей автобиографии, началось с первых шагов. Мы с Акимом решили держать экзамен сразу одновременно в две студии.
Одной из них была студия-школа при Московском драматическом театре (помещение «Эрмитажа»), где играли тогда очень крупные актеры. Театр этот стал модным, любимым московской публикой. Играли в нем Полевицкая, Ведринская, Радин, Певцов, Борисов. Шли там модные пьесы того времени: «Тот, кто получает пощечины» Л. Андреева, «Павел Первый» Мережковского, французская пьеса «Золотая осень», «Касатка» и «Нечистая сила» А. Н. Толстого и полюбившаяся мне в юном возрасте пьеса Озаровского «Проказы вертопрашки, или Наказанный педант».
Вторая студия-школа, куда мы также собрались держать экзамен, была студия Ф. Ф. Комиссаржевского при маленьком Театре имени В. Ф. Комиссаржевской, помещавшемся на втором этаже небольшого особняка в Настасьинском переулке. С этим театром, как ни странно, я почти не был знаком. Здесь играли главным образом молодые актеры, вышедшие из этой же студии. Студия эта была, по нашим сведениям, самой серьезной и художественной после студии Художественного театра. Нам удалось пронюхать (и это было важным для нашего решения), что в студии драматического театра учеников-студийцев весьма и весьма используют в качестве статистов и выходных артистов на сцене. Несмотря на желание поскорее выскочить на сцену, это обстоятельство, к нашей чести, нас сильно охлаждало, так как мы все же понимали, что такой легкий путь на сцену может нас на многие годы закрепить в этом положении статистов и выходных актеров и помешать нашему дальнейшему росту, движению и учению.
Однако сам драматический театр был очень популярен в то время, и казалось очень соблазнительным попасть под сень лучей этого театра – театра больших мастеров и гремевших по Москве пьес.
Мы все же пошли держать экзамен в студию этого театра.
Мы с Акимом прочитали перед столом экзаменаторов свои любимые отрывки. Он – из «Ссоры Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем» (знаменитые строки о бекеше), а я – «Выезд ямщика» Никитина, который был разучен с помощью моего отца еще к нашему гимназическому спектаклю-концерту.
Помню отсутствие самообладания на экзамене и горькое чувство неудовлетворенности после чтения.
На следующий день, не зная еще результатов первого испытания, мы пошли держать экзамен в студию Ф. Ф. Комиссаржевского.
Очень нам хотелось посмотреть на нашего будущего учителя. Осторожно мы попросили секретаря студии:
– Покажите нам самого Комиссаржевского. Нам очень хочется увидеть его. Каков он?
– Ну! Федор Федорович исключительно обаятельный и симпатичный человек. Вы сразу его полюбите.
В это время по комнате, ссутулившись, прошел худой, сумрачный лысый господин, лет под сорок, в просторном английском костюме и, взглянув исподлобья в нашу сторону, гнусаво буркнул «здрасьте» на поклон секретаря.
– Вот и Федор Федорович пришел, – сообщил собравшимся секретарь.
Мы, явно разочарованные видом нашего будущего учителя, пошли в фойе ожидать вызовов на экзамен.
Разочарование от Федора Федоровича было явное.
Впечатление произвел он с первого взгляда несимпатичное.
Меня вызвали раньше Акима.
Федор Федорович сидел в центре стола, наклонившись лысиной вперед и исподлобья, небрежно вскинув на меня глазами, спросил:
– Что это вы в форме? Вы что, еще в гимназии учитесь, что ли?
– Да, я еще учусь, – робко ответил я.
– А как же вы собираетесь учиться в студии?
– А у нас в гимназии уроки кончаются в три часа, а занятия в студии, мне сказали, начинаются в четыре-пять дня. Я смогу успевать.
– А когда вы уроки в гимназии будете готовить?
– Ну, уж как-нибудь постараюсь.
– А в гимназии разрешат вам учиться в студии?
– А я не буду говорить.
– Ну читайте, что там у вас, – и Федор Федорович опять наклонил свою лысину к столу, как бы не смотря на меня.
Ну, кажись, я готов,
Вот мой кафтанишка,
Рукавицы на мне,
Новый кнут под мышкой… —
начал я читать первые строчки никитинского «Выезда ямщика».
– Довольно, – не поднимая лысины, буркнул Федор Федорович. – Достаточно, – прогнусавил он, и я, растерянный, оказался за дверью.
– Провалился, – сказал я Акиму. – И читать-то совсем не дали.
Удрученный, я пошел домой, будучи уверен, что провалился на обоих экзаменах.
И узнавать не пойду, решил я, и самолюбие начало горько сосать меня в неопределенном месте, где-то под ложечкой.
Дома маме я не сказал, что ходил держать экзамены.
Дня через два, выходя из дому, я натолкнулся на сияющую физиономию Акима Тамирова, который со свойственным ему темпераментом заорал: «Мы приняты в обе студии! Лопни мои глаза, мы приняты!»
Только потом, значительно позднее, мне стало ясно, что опытному режиссеру и педагогу, каким был Ф. Ф. Комиссаржевский, конечно, не надо было выслушивать большие отрывки у экзаменующихся. Одна сказанная фраза уже говорила о том, есть ли голос или нет, правильна ли русская речь, удовлетворительна ли дикция и есть ли примитивный темперамент. По-видимому, достаточно было мне непосредственно почесать в затылке, произнося слова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29