Сестры замерли, оцепенев. От досады они чуть не заплакали: неужели такой чудесный план сорвется? Но после небольшой паузы внизу снова возобновилась музыка. Саша и Надя улеглись на пол. Теперь звуки долетали до них гораздо отчетливее.
Вероятно, это была единственная в мире публика, кото­рая слушала концерт из произведений Даргомыжского в столь неудобных позах. В то же время это была и самая благодарная публика. Во всяком случае, много раз с тех пор Саша и Надя подобным же образом самоотверженно про­слушивали все программы музыкальных вечеров и покидали свои места лишь тогда, когда умолкали последние звуки музыки.
- Вот, Александр Сергеевич, какие у вас бескорыстные поклонницы! - смеясь, рассказывал Даргомыжскому Влади­мир Федорович Пургольд о ночных бдениях племянниц. - Я их, конечно, для порядка пожурил: мол, разве это дело - полуночничать? А они в ответ: ради хорошей музыки не грех и до утра на полу пролежать. Как думаете, Александр Сер­геевич, может быть, при этакой-то приверженности к музы­ке наши девочки со временем и сами в знатные музыкантши выйдут?
- Непременно выйдут! - весело подхватил Даргомыж­ский. - Как не выйти, ежели я сам ими займусь? А у меня, знаете ли, легкая рука. Сошлюсь на пример Любови Иванов­ны Беленицыной. Слыхали о ее заграничных триумфах? - Александр Сергеевич весь за­светился при воспоминании о любимой ученице. - Газеты, - продолжал он, - наперебой пишут о дивном таланте рус­ской певицы, буквально поко­рившей публику и во Фран­ции и, в особенности, в Ита­лии. Каких только лестных прозвищ не придумали для Любови Ивановны пылкие итальянцы: и чудо Севера, и царица праздников, и жемчу­жина России - всего не пе­речтешь... Словом, как обе­щал я в свое время малень­кой Любаше, что прославит она в будущем отечественную вокальную школу, так и вышло. Вот и ваших племянниц, дайте срок, направим на вер­ный путь.
И так же, как было некогда с Любашей Беленицыной, теперь не нарадуется Александр Даргомыжский на своих новых учениц Сашу и Наденьку Пургольд.
Щедро одарила обеих сестер природа. Не достигнув и двенадцати лет, Надя уже отлично играла на фортепиано, без затруднений читала с листа и проявляла незаурядные способности к музыкальной науке. А у Саши открылся та­кой пленительной красоты голос, с таким огнем и вдохновением пела эта девочка-подросток, что Александр Серге­евич только руки потирал от удовольствия: что за певица растет!
Он от души привязался к этим милым существам, пла­тившим со своей стороны Даргомыжскому горячей любовью и преклонением перед его талантом. Настоящим праздни­ком были для сестер занятия с Александром Сергеевичем. Сашу он учил выразительному пению. С Надей чуть ли не ежедневно играл в четыре руки, приучал к чтению партитур и постепенно посвящал талантливую, не по летам серьезную девочку в тайны гармонии и контрапункта.
- Наверняка наша Наденька станет ученым музыкаль­ным зубром! - шутил Даргомыжский. - А коли так - пре­поручу я ей аранжировать для фортепиано все мои оркест­ровые сочинения. Ну, как, Надюша, по рукам?
Наденька застенчиво отмалчивалась. Но изо всех сил старалась угодить учителю, как и старшая, Саша. Словно чувст­вовали сестры, что скоро выпадет на их долю честь стать не­заменимыми помощницами в творческих трудах Александра Даргомыжского.
А покамест Саша и Надя, сами того не подозревая, обо­гревают теплом юных сердец его одинокое житье-бытье. До чего же поредел прежний круг близких - родных и друзей! Отделена тысячами верст любимая ученица и задушевный друг Любовь Ивановна Беленицына. Нет Михаила Глинки. Навсегда ушла из жизни Ханя.
При воспоминании о безвременно умершей любимой се­стре острой болью сжалось сердце Александра Сергеевича. Бедная Ханя! Как несчастливо сложилась ее судьба. Груст­ной памятью об этой богато одаренной от природы натуре осталась задвинутая в угол гостиной арфа да несколько ро­мансов, принадлежащих собственному перу Эрминии. Из всей семьи именно ее больше всех недостает Александру Даргомыжскому. Никто так, как она, не принимал близко к сердцу его музыкальные занятия. Никто так нетерпеливо не ждал от брата новых сочинений.
- А за какую оперу после «Русалки» ты примешься? - живо интересовалась она незадолго до кончины.
Ох, опера, опера! Застопорилось дело с операми у Алек­сандра Даргомыжского. Мелькнула было однажды мысль о пушкинской трагедии «Каменный гость». Но тут же ее ото­гнал. Непомерно грандиозной показалась такая задача.
Но, как всегда, не может сидеть без дела Александр Даргомыжский. Сейчас хочется ему попробовать силы в ор­кестровой музыке. Пусть это будут, на манер глинкинской «Камаринской», характерные симфонические фантазии - сценки из народной жизни или на сюжеты народных русских сказок. И чтобы непременно были они сдобрены когда весе­лой, безобидной шуткой, когда иронической усмешкой, ост­рым юмором.
...И вот уж слышится дробный стук чьих-то каблучков. Ближе, ближе... Будто не терпится бойким украинским див­чинам пуститься с парубками в пляс под звуки родного ка­зачка. Когда-то давно на нехитрый его мотив маленький Са­ша Даргомыжский сочинил для фортепиано одну из первых своих пьесок. Теперь неузнаваемо расцветился, заиграл пест­рыми красками у Даргомыжского этот народный танец в ост­роумной, затейливо-курьезной симфонической фантазии, где мастерски использованы и трогательно-лирическая мелодия украинской песни Глинки «Гуде витер», и сам лихой казачок.
А рядом с «Малороссийским казачком» на рояле у Алек­сандра Сергеевича еще одна незадолго до «Казачка» написанная симфоническая парти­тура - скерцо-фантазия «Баба-Яга», или «С Волги nach Riga».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45