– Тогда не было даже кладбищ, – объяснил он мне, – не было и церквей. И все же я похоронил ее с почестями.
Он не сказал – с любовью, однако я знала, что покойную жену он очень ценил, чего совсем нельзя было сказать о его отношении к своим детям.
Это был большой белый кирпичный дом, построенный очень надежно и без всяких излишеств. Оба его этажа опоясывала открытая веранда, на которую имелся выход из всех комнат. Огромные окна, сделанные на французский манер – до пола, больше походили на застекленные двери. В жаркие месяцы они были открыты круглые сутки, за счет чего в доме всегда сохранялась прохлада. Конечно, этот дом не был таким элегантным, как его преемник на Коллинз-стрит. Почти всю дубовую мебель Джон Лангли в свое время привез из Англии, а теперь она выглядела старой, потертой и чересчур массивной. Впрочем, она на удивление вписывалась в этот дом и даже в окружающий ландшафт. Во всех спальнях были гипсовые белые стены и светлые домотканые занавески. В этих комнатах я чувствовала себя, как дома. По здешним понятиям дом был слишком старомодным, но зато в нем, как нигде, ощущалось неторопливое движение времени. Если бы Джон Лангли смог остановиться на нем, я думаю, и он, и его дети были бы намного счастливее. Кажется, он чувствовал в отношении дома то же самое, и ему приятно было находить во мне отклик.
Во время наших совместных прогулок мы постепенно стали друзьями. Если привозили новую партию овец, я шла вместе с ним осматривать ее, и он с удовольствием объяснял мне, в чем состоят ее главные достоинства. Мы обходили земельные участки, выбранные под пастбища, заглядывали в сараи для стрижки овец, проверяли вделанные в землю кормушки. Теперь мои руки и шея стали такими же загорелыми, как раньше, на Эврике.
Конечно, это был человек совсем другого ранга, и, если бы мы находились в Англии, такие отношения были бы между нами невозможны. Но здесь с этим было проще, и все диктовалось одной лишь необходимостью. И я, как это ни удивительно, стала необходимой Джону Лангли, и не только в качестве компаньонки для Розы. Теперь он и сам во мне нуждался.
Эти первые недели на Лангли-Даунз были счастливыми для всех нас. Мы с Розой обе, каждая по-своему, представляли интерес для Джона Лангли. Я сопровождала его на прогулках, выслушивала его планы на будущее и соображения насчет внуков; Роза развлекала его по вечерам в гостиной – пела его любимые песни или просто мило щебетала о чем-нибудь. Словом, я была для него тем, с кем можно поговорить, а Роза – тем, на кого просто приятно посмотреть.
Изредка Джон Лангли уезжал по делам. Один раз он ездил в длительную поездку к бухте Надежды, потом еще два раза – в Мельбурн. И каждый раз, стоило ему уехать, Роза сразу же начинала скучать и не находить себе места, как актер, которого лишили аудитории. Ко всему прочему, на улице стояла неслыханная для весеннего времени жара, из-за чего большую часть дня мы проводили на веранде. Анна спала наверху в своей колыбельке, и даже в задней части дома, где жили слуги, было необычайно тихо. После обеда время тянулось особенно долго. Над землей висело марево зноя, в котором сонно проплывали вяло пасущиеся овцы, а тишина была такая, что ни единый листик не трепетал на застывших ветках деревьев. В такое время я по своей старой привычке сидела за шитьем, а Роза изнывала от безделья.
Один раз она сказала мне:
– Господи, Эмми, мне кажется, я сойду с ума. Я умираю здесь – сгораю на медленном огне! Все это благолепие, овечки… Как я скучаю… по Чарли! Я скучаю по Чарли! – Она запрокинула голову. – «Чарли, милый Чарли, мой Чарли…» – шутливо пропела она.
– Тише, Роза! Ты должна забыть о нем – должна!
– Да я и не люблю его, – сказала она, – просто он здорово меня веселит. С ним я забываю… забываю обо всем, о чем хотела бы забыть…
– Но ведь это бессмысленно – забывать, – сказала я, вовсе не желая показаться жестокой, а лишь пытаясь внушить ей, что ничего другого ей не остается. – Забыть – это не значит избавиться от чего-либо. Надо просто немного потерпеть, и со временем все наладится.
Наверное, мы обе с ней говорили об одном и том же, только никто из нас не хотел выяснять все до конца.
Единственным утешением для Розы стала новая лошадь, которую ей подарил Джон Лангли. Это была прекрасная чистокровная трехлетка серой масти – Роза просто обожала ее. Этот подарок был своего рода поощрением того, что Роза согласилась покинуть Мельбурн и Чарльза Гринли и оставаться в Лангли-Даунз до тех пор, пока у мельбурнских сплетников не появится новая тема для разговоров. Роза по достоинству оценила этот жест и с удовольствием училась ездить верхом, проявляя при этом редкую смелость. Поскольку она имела ирландское происхождение, любовь к лошадям была у нее, кажется, в крови: когда она подходила к ним, то создавалось впечатление, что телом ее двигают инстинкты. У кучера и грумов она вызывала неподдельное восхищение.
– Ни одного лишнего движения! – говорил мне старший из грумов. – Ее руки двигаются так, будто она родилась, уже зная, как управляться с лошадьми.
Обычно она ездила верхом по утрам, когда было еще прохладно. Ей не разрешалось ездить без сопровождения грума, но ее молодой жеребец, которого она назвала Танцор, с легкостью оставлял позади кобылу грума. Через некоторое время она научилась прыгать через препятствия; сидя в своем неудобном дамском седле, она делала такие прыжки, что были под силу не всякому мужчине. И вскоре уже близлежащие пастбища стали тесны ей.
– Роза, я запрещаю тебе уезжать так далеко, – сказал Джон Лангли, – это опасно. Кругом полно всякой нечисти – бандиты, конокрады и все те, кто шатается здесь, потерпев фиаско с добычей золота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139