У него было два хобби, которые он непрерывно совершенствовал, – анекдоты, смешные и поучительные случаи из жизни известных людей на иностранных акцентах. Он знал все шутки и анекдоты на свете и мог говорить с неподражаемым акцентом идиш, или немецким, или итальянским. У него была ужасная привычка – заканчивать большинство своих сеансов какой-нибудь шутливой притчей. Вначале Эймос из вежливости считал своей обязанностью хохотать над прибаутками Маркса, хотелось ему этого или нет. Однажды мартовским утром, на третьем месяце лечения, Эймос восстал и перебил доктора на середине очередной байки.
– Я уже слышал эту историю, она мне опротивела.
– Прогресс налицо, – ответил доктор, – слава богу. Очутившись дома, Эймос рассказал Лайле об этом, но она почему-то никак не реагировала.
Ее отношение к доктору он обнаружил в апреле. В этот день утром в конце сеанса он внезапно закрыл глаза и произнес:
– Я теряю здесь время.
– Нет, пока ты мне платишь деньги.
– Почему бы тебе не назвать просто причину моего пребывания здесь? Скажи, что со мной, это сбережет наше время.
– Ты действительно этого хочешь?
Эймос кивнул.
– Что ж, сам напросился. Фрейд сказал бы так: «Zie haben der freulingerlungen», – изрек он с немецким акцентом.
– Что это означает?
– Тебя затрахали.
– Почему это? Объясни!
– Послушай, войди в мое положение. Предположим, я тебе скажу. Предположим, ты вылечишься. Предположим, я вылечу всех своих шизиков. А что будут есть мои дети, Эймос? На что моя жена купит себе второй парик? Я желал бы тебе сказать, но ты подумай хорошенько, стоит ли. Только не психуй, мой мальчик. Голову даю на отсечение, что на свете не найдется ни одного нормального артиста.
– Он назвал меня артистом, как тебе это? – позже похвастался Эймос жене.
Она промолчала.
Эймос продолжал, пребывая в радостном возбуждении:
– Он не назвал меня наемным писакой или дохлым песенником. Артист. Я – артист. Он так меня назвал.
– Кажется, он назвал тебя ненормальным, – охладила его пыл Лайла.
– Да нет же, детка, ты неправильно сделала акцент. Он сказал, что я…
– Он сказал, что ты – не нормален. В словаре это слово означает, что ты неестествен. Он назвал тебя противоестественным, Эймос. И какого дьявола ты так радостно улыбаешься по этому поводу?
– Но, детка…
– Он мог так же непринужденно назвать тебя маньяком или заменить это слово на гомосексуалиста.
– Лайла, прошу тебя…
– От всего этого меня просто тошнит! Боже мой, как подумаю, сколько денег ты отдал этому аферисту….
– Аферисту?
– Ну, шарлатану. Называй его как хочешь, он просто тебя дурачит. Я давно это вижу. Каждый раз, когда ты от него приходишь, я это ясно вижу и мне хочется заплакать.
– Лайла, что с тобой, сейчас ты еще спросишь: «Скажи, что ты ему рассказываешь обо мне?»
– Да, именно: что ты ему рассказываешь обо мне? Ничего хорошего, верно? Насколько мне ясно, он, вероятно, считает меня потаскухой, которая просто разрушает твою душу артиста.
– Откуда ты это все взяла?
– Если бы ты меня любил, тебе бы не нужен был какой-то шарлатан, настраивающий тебя против своей жены.
– И давно ты так считаешь?
– Очень давно.
– И ты молчала? Ты репрессируешь чувства…
– Оставь в покое мудреные слова, говори по-английски.
– Да я просто не знаю, что и сказать…
– Вот с этим, по-моему, у тебя никогда не было проблем.
– Я породил монстра, боже мой!
– Каждый раз, когда я слышу имя твоего эскулапа, мне хочется заорать!
– Да забудь, никогда больше его имя не сорвется с моих губ, поверь мне…
Он почти сдержал слово. Доктор Маркс, если и упоминался вновь, то не Эймосом. Сама Лайла время от времени интересовалась.
– Как сегодня самочувствие Гарпо? Гарпо был сегодня в добром здравии?
Обычно она спрашивала, если видела, что Эймос особенно возбужден после сеанса. И ему приходилось сдерживаться изо всех сил и тихо отвечать.
– Как мило с твоей стороны беспокоиться о нем.
* * *
В дверь постучала Джессика.
Эймос посмотрел на Лайлу и сел в кровати.
– Друг или враг?
Дверь открылась, и Джессика сделала шаг вперед. Она посмотрела на опущенные шторы:
– Вы тоже спали?
– Вспомнили школьные привычки.
– А мне так хорошо вздремнулось, что я пришла сказать, что хочу поспать еще немного.
– А как же ленч? – спросила Лайла.
– Может быть, позже, когда я совсем проснусь.
– Только крикни, – сказал Эймос.
Она кивнула и вернулась в свою комнату, закрыв за собой дверь.
– Она не спала, – сказала Лайла.
Эймос крепко обнял жену и начал говорить:
– Ладно, что случилось, то случилось сегодня в метро, и я клянусь, я прошу об одном: выслушай и пойми. Видишь ли, как-то раз, может быть, пару месяцев назад, я лежал на кушетке у Маркса, мы разговаривали, и я хвастался ребенком, какая она умненькая, какая смешная и вообще необыкновенная, о ее неожиданных представлениях, и вдруг вспомнил свое детство – у меня был ужасный учитель по музыке, она вдалбливала, заставляла заучивать одни и те же отрывки, одни и те же, чтобы родители, услышав исполнение, ахали и охали от восторга и думали, что не зря теряют время, а я был лучший ученик, и отрывок, который она мне дала, был трудный, и я был ужасно испуган, что не смогу сыграть как следует, хотя ноты я знал хорошо, но сыграть, чтобы это звучало музыкой, не мог, понимаешь, о чем я, и вот в день концерта я играл в мяч на заднем дворе с соседским мальчиком Говардом Фрэнклином, поймал неудачно тяжелый мяч и вывихнул палец, тут мои родители просто сошли с ума от ярости, они столько на меня затратили сил и средств, а я неблагодарный, не хочу ни о чем думать, если играю в день концерта утром в мячи, а моя мать вдруг сказала, что я сделал это нарочно, а мой отец сказал, нет, он слишком глуп, чтобы такое придумать, и тут они начали спорить, и потом разразился очередной скандал, они дико ругались, и было это случайно или нет, а ты помнишь, что все это я рассказываю доктору Марксу, лежа на его кушетке, но тут вспоминаю, как наша Дженни пролила молоко, когда мы снимали летом домик в Хэмптоне, я там пытался сочинить музыку к Диккенсу, к книге, не помню точно название, я был слишком туп, чтобы выбрать «Оливера Твиста», это был «Холодный дом», по-моему, и я никак не мог ничего придумать, а ребенок сидел на высоком стуле и ужинал, а я носился как угорелый, и ты сказала, чтобы я прекратил, а я велел тебе замолчать, и мы начали дико ругаться, и тогда она взяла и пролила молоко, помнишь, взяла и выплеснула всю чашку, и на полу растеклась огромная лужа, и я сказал Марксу, какого дьявола я это тебе рассказываю, и он сказал, понятия не имею, я спросил, с чего я начал, и он напомнил – с того, какая замечательная у тебя дочь, какие она устраивает представления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36