Я сдуровал. Я поверил ему и прекратил голодовку. Стал составлять письмо в окружную прокуратуру и прокуратуру Союза ССР. Генке осталось сидеть еще двое суток. Через сутки я узнал, что следователя не заменили и следствие идет прежним курсом. Возобновлять голодовку было глупо. Тем более что меня хотели за все привлечь к уголовной ответственности. Еще через сутки выпустили Генку, и он рассказал кое-какие подробности.
Все случившееся - прорыв огромной недоброкачественной опухоли. Молчать об этом нельзя. На гражданке мелькают лишь модные статьи о "дедовщине", причем без анализа, откуда она, что с ней делать, как избавиться от нее. Молчать дальше невозможно. Если общество не возьмется за армию, если оно так и будет стоять за забором, наступит катастрофа.
Маме, пожалуйста, как-нибудь скажите, чтобы она не думала ничего лишнего. Я жив-здоров. Все в порядке.
Очень всех вас люблю и надеюсь на вас.
Жду!!!"
Через два с половиной месяца пришло извещение из армии: умер от сердечной недостаточности. Мы тогда настояли, чтобы в Москве была проведена вторичная медицинская экспертиза. Добиться этого было очень трудно. Но добились. Диагноз был подтвержден.
Года за два-три до этого в армии покончил самоубийством мой ученик. Наделенный чувством юмора, он в письме к своей девушке, однокласснице, привел какой-то дурацкий приказ по части. Ему пригрозили трибуналом за разглашение военной тайны. Он пошутил. Они тоже вроде бы пошутили... Финал трагический.
13 лет я был секретарем партийной организации школы. Как-то зимой на совещании партийного актива секретарь райкома партии (вообще-то неплохой мужик, потом в жизни хлебнувший настоящего горя) сказал, что на днях на центральном проспекте района сосулькой убило мужчину. "Знаете ли вы, что это значит?" - обратился он к собравшимся. Я, старый дурак, мне тогда уже давно перевалило за пятьдесят, подумал, что сейчас он скажет о вдове, оставшейся с детьми без кормильца. Но услышал:
- Это означает, что наш район не выйдет не только на первое, но и на второе место в соревновании районов города. При таком происшествии о первых местах и думать не приходится.
Многое изменилось в жизни с тех пор за годы перестройки и постперестройки. Но в одном мы - верные наследники своего прошлого: в отношении к человеку, к его жизни, в обесценении ее.
II
В феврале 1991 года, вскоре после штурма телебашни в Вильнюсе, я приехал в столицу Литвы читать лекции учителям литературы. В первый же день после занятий меня повели к зданию сейма. Баррикады. Круглосуточно горящие костры. Штабеля дров. Днем и ночью молодые люди с патрульными повязками на руках. Сотни призывов, плакатов, карикатур. Целая стена в рисунках школьников на тему штурма (это видеть было тягостнее всего). Брошенные в снег у здания сейма книги Ленина, Брежнева, другая партийная литература. Наковальня с лежащим рядом молотком для желающих разбивать советские медали, значки и гора их, разбитых и просто брошенных. Наколотые на штык советские грамоты, комсомольские билеты. Кресты, поминальные свечи... Так впервые я увидел своими глазами призрак войны гражданской. Русские учителя, большинство которых голосовали на референдуме за независимость Литвы, говорили мне, что они восприняли штурм телебашни как удар ножом в спину русским, живущим в Литве.
Вернувшись в Москву, я подал заявление о выходе из партии. Это было нелегко, хотя особого мужества в то время уже не требовало.
Ранним утром 19 августа 1991 года я был разбужен телефонным звонком: переворот. Подошел к окну: по Садовому кольцу шли танки. Включил телевизор. В одно мгновенье все во мне рухнуло. Стало страшно и безнадежно.
В подавленном состоянии поехал в школу - в то лето у меня рано закончился отпуск. В метро встретил мать своей бывшей ученицы.
- Как вы теперь будете преподавать? - с ужасом спросила она меня.
- Так, как и в прошлом году, - сказал я.
- Нет, нет. Это уже невозможно.
- Так же, как и в прошлом году.
Для себя я это окончательно решил, как только узнал о перевороте - еще до "Лебединого озера". Теперь нельзя уже будет оправдывать себя незнанием, неведением, иллюзиями.
С подскочившим давлением лежал я на диване, не отрываясь от радиоприемника.
Как-то вечером мне домой позвонил мой бывший ученик. Он недавно вернулся из армии, где благополучно прослужил.
- Я хотел бы к вам прийти поговорить.
- Знаешь, я еще не подготовился к завтрашним урокам. Давай завтра.
- Завтра я не могу: ложусь в больницу. Позвоню вам, как только выйду.
А месяца через три я узнал о его самоубийстве. С тех пор прошло много времени, но меня не покидает ощущение моей вины.
III
В августе 1992 года мне предложили перейти на работу в негосударственную школу "Лидер" - одну из самых дорогих в Москве. Естественно, там значительно выше была и зарплата учителей. За обычную школьную нагрузку, но в очень малочисленных классах - всего по несколько человек - мне предложили зарплату, в пять раз большую, чем та, что я получал в государственной школе.
Перейти в эту школу на постоянную работу я отказался без колебаний, хотя соблазн был велик. Уже несколько десятков лет я был не только учителем, но и методистом. Поэтому уход из обычной школы стал бы для меня самоубийственным: как бы я смотрел в глаза тем учителям, которым читал лекции, для которых писал?
Но деньги были отчаянно нужны: начались реформы, цены стали свободными, инфляция - в результате полное безденежье. И я предложил встречный план: взять в "Лидере" только один десятый класс и работать по совместительству.
Школа расположилась в особняке, где сделан был, как теперь говорят, евроремонт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13