А тут петербургский климат, богатство, английская болезнь, глупое холенье довоспитали. С родными он никогда особенно близок не бывал; оно и не мудрено, он давно уже занимается болезнию земного шара и излечением рода человеческого от истории, а те думают, как бы побольше денег слупить с крестьян. Разумеется, хозяйство шло у него через пень-колоду; сестра жила на его счет и теперь на его счет всю семью содержит, да это его и не заботит, благо конца нет деньгам. Сначала, говорят, он жил покойно, занимался науками, не выходил почти никогда из своей половины, пристрастился к музыке, читал всякую всячину, только на службу никак не хотел. Потом, говорили, какая-то девчонка обманула его и обобрала. Он все становился пасмурнее, тяжелее для окружающих, ипохондрия развивалась, они его и спровадили.
- Какая же это девчонка его обманула?
- У вас так уж в голове и вертятся Вертер и Шар
лотта, письма, пистолеты - мечтатели и вы страшные; успокойтесь, история эта очень проста, Шарлотта была, сестрина горничная. Он презастенчивый и отроду не подходил близко к женщине, не знаю уж, как там их бог. свел, только, говорят, он, ее любил, воображал, что чудо открыл, кантатрису [певицу (от фр. cantatrice)], а она как-то, сговорившись с любовником, обокрала его - вот вам и весь роман. Я видел ее перед отъездом, так, неважная, а впрочем, недурна, если бы мы дольше остались в Петербурге, я, так и быть, приволокнулся бы. за ней.
Больше я не мог ничего добиться от моего патолога, мне было досадно, что он так, играя, скользит по жизни, досадно, а может, и завидно...
Стройная, высокая генуэзка в черном платье и покрытая белым, длинным, прикрепленным к косе вуалем, шмыгнула мимо нас, незаметно улыбнулась, прищурила глаза и быстро прошла.
- Ah, die bellezza, che bellezza! [Ах, какая прелесть, какая прелесть! (ит.)] - закричал лекарь. Она обернулась и поблагодарила его тем грациозным, легким, чисто итальянским движением руки, которым они кланяются, и, как будто этого было мало, кивнула своей прекрасной головкой. Лекарь бросился за ней.
Я оставил его и пошел в Stabilimento della Concordia, Это самое изящное, самое красивое кафе во всей Европе. Там, бродя между фонтанами, цветами, при гремящей музыке и ослепительном освещении, переходя из мраморных вал в сад и из сада в залы, раскрытые al fresco [настежь (ит.)], середь энергических, вороных голов римских иагнанников, середь бесконечных савойских усов и генуэзских породистых красавиц, я продолжал, думать о поврежденном.
Вспоминая его речи и рассказ лекаря, я пошел к одному из маленьких столиков в саду и спросил границ. Увидя меня, человек, сидевший за ближним столом, поспешно встал, выпил наскоро свою рюмку ро-солио и собрался уйти. Это был слуга Евгения Николаевича, который так по-русски тянулся на козлах.
- Для чего ж вы это идете? Я вам не мешаю, ни вы мне.
- Помилуйте-с, - отвечал Спиридон, снявши шляпу, - оно нашему брату не приходится, то есть с господами.
- Ведь вы теперь не в Петербурге я не в Москве. Пожалуйста, наденьте вашу шляпу и останьтесь - или я уйду.
Он остался и надел шляпу, но садиться не хотел никак.
- Да ведь вы сидели же прежде меня, почем вы зпаете, кто были ваши соседи, может, князья какие-нибудь? - спросил я.
- Это точно-с. Но ведь вы русские, а те что жо - тальянцы-с.
"Voila raon homme" [Вот нужный мне человек (фр)], - подумал я и потребовал у камериера графинчик марсалы и две рюмки.
- Что это ваш Евгений-то Николаевич здоровьем эдак расстроен; жаль его, такой, кажется, хороший человек.
- Это-с, позвольте вам доложить, таких господ на редкость, самый душевный-с характер. Как же не жаль-с, оченно даже жаль; мыслями всё расстроивагот-ся... такой нраве. Все изволют в сердцу брать и никакой отрады не имеют. Бывало, когда им на душе нехорошо сделается, сядут за клавикорд - то есть так играли, что не уступят любому музыканту в александ-рыгяском оркесте. Господа, прекрасно одетые, барыни, настоящие, останавливались иной раз на улице. Бывало, в передней сидишь, сердце радуется, каково наш-то отличается.Иногда так жалобно играют, что даже истома возьмет - отменно играли. Ну, впрочем, как оставили музыку, так больше стали сбиваться, по нашему замечанию.
- Да разве он совсем не играл дома последнее время?
- Больше двух годов-с. Раз София Николаевна, сестрица их, бымши в их комнате, отворили клавикорд и так взяли одну акорду: "Вечерком красна девица". А Евгений Николаевич только глухо сказали: "Зачем это вы, сестрица, боже мой". Да так, как пласт, и упали, потом сделались спазмы, слезы и смех-с - с полчаса продолжалось. Дохтур говорит, нервы у них так расстроены, не могут слышать музыки. Так с тех пор наш дом и замолк-с. А "им все хуже; в лице много, перемены, стареют... так жаМ, что сказать нельзя, больше все молчат, а иногда словр одно скажут: "Ты устал, чай, Спиридон, поди-ка да тййг", таким трогательным голосом, и взгляд такой дЫэрой у них сделается, и, видно, самим-то им плохо, наболело на сердце; вот те и богатство и все, - иной раз, доложить вам откровенно, слеза прошибет.
- Мне Филипп Данилович говорил, что у Евгения Николаевича какая-то история была с горничной.
- Дело точно было-с. И она, эта самая Ульяна, доводится мне сродни, племянница, сестрина дочь. Наварила каши, чего сама не стоит, - а добрейшая душа была, ей-богу-с. Жаль, что барин тогда так к сердцу приняли и огорчились. ПростЪ дуру следовало проучить, и все тут; и она благодарить стала бы потом, ей всего было лет восемнадцать, какой ум в эти лета, к тому же баловство-с.
- Да в чем же дело-то?
- Извольте видеть, Ульяна эта у Софии Николаевны при комнате находилась, и барыня ее жаловали, умница такая была. Был у нас тоже-с человек Федор, человек пьющий, но, впрочем, играл на скрыпке отменно;
1 2 3 4 5 6 7 8