И настоящая музыка найдет путь к нему. Но какова она, эта настоящая му­зыка? И что говорит о ней Чайковский?
В одном из писем к нему большая почитательница его музыки и друг Надежда Филаретовна фон Мекк задала вопрос Петру Ильичу: правда ли, что музыкант ничего не чувствует, когда сочиняет, что он только обдумывает, как и где пользоваться техническими средствами, мол, «музыка на все имеет определенные правила и указания, так что достаточно выдумать маленький, ничтожный мо­тив в два такта для того, чтобы сделать из него очень мно­го». Сама Надежда Филаретовна внутренне была не со­гласна с такой трактовкой музыкального творчества. Она считала, что должна существовать глубокая связь между композитором и его произведением. Однако решающее слово было за Чайковским.
И Петр Ильич отвечал: «Не верьте тем, которые пы­тались убедить Вас, что музыкальное творчество есть холодное и рассудочное занятие. Только та музыка мо­жет тронуть, потрясти и задеть, которая вылилась из глубины взволнованной вдохновением артистической души».
Значит, главное условие музыкального творчества - глубокая взволнованность и искренность ее создателя. Не случайно о своей Шестой симфонии Чайковский ска­зал: «Я положительно считаю ее наилучшей и в особен­ности наиискреннейшей из всех моих вещей».
Взволнованность, искренность - эти понятия пред­полагают, что человек что-то страстно говорит, объясняет другому, изливает душу. Выходит, Чайковский в своей музыке тоже говорит? Да, конечно. «Я говорю на му­зыкальном языке, потому что мне всегда есть что сказать» - вот его слова. Но если это так, то о чем говорит в своих симфониях Чайковский?
В связи с содержанием симфонических произведений часто упоминают слово «программа». Как известно, про­грамма - это словесный пересказ содержания сочинения, представленный его автором. Это может быть разверну­тое литературное описание, или только название частей, или другое словесное обозначение. Конечно, программа значительно облегчает понимание существа музыкально­го произведения, но композиторы все-таки делают ставку на саму музыку, а не на словесный ее пересказ...
Как хотелось современникам Чайковского, да и мы были бы счастливы узнать программу его Шестой сим­фонии, Патетической. Когда Н. А. Римский-Корсаков спросил у Петра Ильича, нет ли у него какой-либо про­граммы к этому произведению, Чайковский ответил, что, конечно, есть, но объявлять ее он не желает.
А ведь Чайковский хотел быть понятым! Опять про­тиворечие? Есть программа, но она не объявляется. Где же ответ? Может, в этом высказывании композитора в письме к фон Мекк: «Что такое программная музыка? Так как мы с Вами не признаем музыки, которая состоя­ла бы из бесцельной игры в звуки, то с нашей точки зрения всякая музыка есть программная».
Итак, мы приблизились к истине. Настоящая музы­ка создается горячим сердцем, она искренна и всегда содержательна, всегда программна в широком смысле слова.
Но опять вопрос. Как уловить это содержание, какова мера программности в «беспрограммной» музыке, то есть музыке, лишенной внешних признаков программности?
Обратимся к единственной в своем роде, необычной «истории» высказываний композитора об одном своем произведении - о Четвертой симфонии.
Когда партитура ее вышла из печати, на титульном листе значилось: «Посвящается моему лучшему другу». И больше ничего, никаких намеков на программность. Но не тут-то было! Первым «забил тревогу» С. И. Танеев. Он писал Петру Ильичу: «Трубные фанфары, составля­ющие интродукцию и потом появляющиеся от времени до времени перемены темпа во второй теме - все это за­ставляет думать, что эта музыка программная».
Петр Ильич ответил совершенно спокойно, как будто был давно готов к этому вопросу и только ждал, когда его зададут: «Что касается Вашего замечания, что моя симфония программна, то я с этим вполне согласен. Я не вижу только, почему Вы считаете это недостатком. Я боюсь противуположного, то есть я не хотел бы, чтоб из-под моего пера являлись симфонические произведе­ния, ничего не выражающие и состоящие из пустой игры в аккорды, ритмы и модуляции. Симфония моя, разумеет­ся, программна, но программа эта такова, что формули­ровать ее словами нет никакой возможности. Это возбу­дило бы насмешки и показалось бы комичным. Но не этим ли и должна быть симфония, то есть самая лириче­ская из всех музыкальных форм? И не должна ли она вы­ражать все то, для чего нет слов, но что просится из души и что хочет быть высказано?..»
И все-таки Чайковский попытался изложить слова­ми программу своей симфонии. Правда, он сделал это только для одного человека, для той, кому посвятил сим­фонию, - Надежды Филаретовны фон Мекк. Сейчас, ввиду того, что это письмо дошло до нас, можно прочи­тать большое и довольно подробное изложение содержа­ния симфонии, так как оно приводится почти во всех книгах о Чайковском. Но Петр Ильич, если бы он сейчас мог узнать об этом, остался бы недоволен и, наверное, по­старался бы изъять свою программу из печати...
Еще тогда, прежде чем вложить письмо в конверт, он, прочитав написанное, «ужаснулся той неясности и недостаточности программы», которую хотел сообщить фон Мекк. И он признался ей: «В первый раз в жизни мне пришлось перекладывать в слова и фразы музыкальные мысли и музыкальные образы. Я не сумел сказать этого как следует...»
Что же все-таки Петр Ильич считает главным, соб­ственно программным в этой симфонии? И в чем же, наконец, проявляется его кредо программности симфони­ческой музыки? Об этом читаем в том же, процитирован­ном выше, письме Танееву:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49