пошутил я, потому что очень спокойно и радостно стало у меня на душе.
– Творческий работник, – ответил Сашко. – Привычка. Стреляй же!
– Нет, еще поближе подползем, они увлечены сбором урожая, – прошептал я, скрывая свое волнение. Мы подползли совсем близко.
– Больше нельзя, – сказал Сашко. – Стреляй.
И я выстрелил дуплетом, и куры взлетели метров на пять и подняли тарарам невероятный, что придало нам еще охотничьего азарта, так что забыл я волноваться по поводу моего непопадания.
– Ничего, далеко не улетят, – сказал Сашко. – Видишь, опять сели. Не поняли в чем дело.
Я зарядил ружье. То, что они немного полетали, меня окончательно успокоило и убедило в дикости кур.
Я выстрелил снова дуплетом. Две курочки подпрыгнули чуть-чуть, крылышками махнули и – как ни в чем не бывало. Зато Эльба с моим вторым выстрелом схватила руку моего компаньона остатками своих зубов и что есть мочи рванулась прочь – не в ту сторону, где были куры, а в прямо противоположную.
– Это она в обход пошла, – спокойно сказал Сашко, – такая хитрая зверюга. Сейчас выйдет навстречу нам.
А я заряжал третью пару патронов, и снова выстрелил, и снова мимо.
– Забронированные они, что ли? – сказал я. – Ты же видишь, дробь от них отскакивает.
– Давай еще раз, – сказал Сашко.
Но еще раз выстрелить не удалось. И с той стороны, где куры были, и с той стороны, где сады чернели, бежали бабы, мужики,, кто с вилами, а кто с кольями. Впереди неслась молодица лет тридцати в белой косынке, с качалкой в руке. Ее голос гремел над полем, отчего куры прекратили трапезу:
– Та де ж це слыхано, щоб по курям из рушницы палить!
– Бежим! – сказал Сашко решительно.
Мы бросились к мотоциклу. Благо он завелся. Эльбы и след простыл, и наш след затянулся через минуту пылью.
Сашко хотел было остановиться, но я настоял, чтобы он ехал дальше, неважно куда, хоть в другой район, в другую область.
– Как вам не стыдно! – сказал я, когда мы остановились. – Школа будущего и хищение чужого добра – вещи совсем не совместимые.
Сашко отвернул пальцем рукав, глянул на часы, которых не было, и стал оправдываться:
– Да это дикие были куры. Эти чертовы бабы, хиба з ними можно…
– Во-первых, бросьте эту дурацкую привычку на часы смотреть, когда их нет у вас. А во-вторых, вы понимаете, что натворили? В какую историю мы могли попасть? С Эльбой этой придумали бог знает что! Где собачка? Оставили животное на произвол судьбы! Стыда у вас нет, Александр Иванович.
– Нэма стыда, – признался Сашко.
Чистосердечное признание смягчило мой гнев, и я уже и я уже спокойнее сказал:
– Понимаете, Александр Иванович, нам нельзя рисковать. Наши идеи и замыслы столь велики и прекрасны, что мы никак не можем сбиваться с пути. Своим безукоризненно нравственным поведением мы должны у народа завоевать доверие, чтобы авторитет наш рос не по дням, а по часам, а вы меня на такие поступки подталкиваете, что мне просто непонятно ваше поведение.
– Все правильно, – согласился со мною Сашко. – Только куры были дикими. Видели, как они, черти, летали? Разве домашние летают? Да хоть из пушек по ним пали, они не полетят. Ну, Эльба полетит, если стрелять по ней? А я уж думал, что мы в глине курочку запечем!
– Как это в глине? – спросил я.
– Вы не знаете, как это в глине?
– Не знаю, – ответил я, с недоверием.
– А это старый половецкий обычай. Здесь же половцы были, так они кур пекли в глине. Это такое блаженство – есть курицу, испеченную на костре в глине.
– А вы пробовали?
– И не один раз! Под Берлином, бывало, взводный крикнет старшине: «А ну гукнить Сашка, пусть курей запечет: американская делегация приехала». Я и запекал…
– У нас утка есть. Можно попробовать. Только соли нет.
– А соль здесь не нужна: утка сама из глины соль выбирает – в этом весь секрет!
– Но у нас и хлеба нет!
– А вот хлеб как раз и не нужен. Утка будет как яблоко. Ну кто яблоко с хлебом ест?
– Ну давай запекай, – согласился я, чувствуя, что ему страсть как хочется испечь мою утку. – А где ты глину найдешь?
– Зараз, – сказал Сашко и побежал вниз к речке.
Я разжег костер, а Сашко принес огромный ком грязи, в котором, как он сказал, и была спрятана утка, этот ком он и пристроил в костре.
ПрошЛо еще несколько минут. Я наслаждался прекрасной ночью, а в желудке все равно ныло: ужасно хотелось попробовать печеной утки с диким чесноком. Костер разрастался, искры в небо уходили, перемежаясь со звездами, гасли на пути к ним.
– До чего же красотища кругом,- взволнованно сказал вдруг Сашко.- Неужели вот так же прекрасно нельзя устроить и человеческую жизнь?
– А жизнь, может быть, так и устроена,- сказал я.- Надо научиться видеть все прекрасное в ней. Видеть и удивляться, будто видишь все впервые.
– Так надо, чтобы оно само удивлялось, чтобы действительно было чему удивляться. И удивляться можно по-разному. У меня два соседа: Каменюка и родители нашей Манечки.
Так вот, если чья-нибудь курица зайдет на огород Каменюки – пиши пропало. Жинка Каменюки, Прасковья, будет два дня орать на все село и курицу может убить. Я однажды ее стал успокаивать: «Да угомониться, тетка Прасковея», а она еще больше распалилась. Губы белые, глаза злые, волосы растрепанные – ведьма, и все тут. Я всякий раз, когда прохожу мимо ее дома, жду чего-то плохого и не удивлюсь, если что-то злое случится у них. И совсем другое семья Манечки. Как вижу их хату, так теплее на душе становится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142