– У него самые благородные намерения.
– Да яки цэ благородии намерения, як шо из моего внука, а чи из Тришкиного сына, художника, а чи письменника зро-бить? Значит, воны будуть лозунги у холодочку художничать, а я у буряках коченить. А на тракторе хто будэ? А на ферме хто будэ, як шо вирши уси устануть писать? А хто на огороди копошиться будэ? Знову я, а чи Гришка или його жинка, Варька?
Судя по тому, как все согласованно получалось, должно быть, мессия тщательно все продумал, все предусмотрел. Он мне подмигнул изнутри: дескать, есть, конечно, некоторый элемент авантюризма, но это даже не авантюризм, а смелость или склонность к приключенчеству, так осточертело все пресное в жизни, добродетели наскучили, как наскучила беспросветная бедность. Ну кому нужна бедность хоть в тряпках, а хоть в домашнем убранстве? В изобилии – все: здесь и истинные ценности, и настоящие добродетели, и настоящая красота! Мессия включил музычку: «Турецкий марш» Моцарта, и на душе у меня запело, только в глазах я ощущал стыдливую пелену, сквозь которую видел острые пристальные глаза моих друзей – Смолы, Волкова, Дятла и многих других. И что-то со мной случилось вдруг совершенно непонятное: я по-настоящему уверовал в праведность всей развернувшейся волшебной картины. Было во всем столько обидного, до боли режущего правдоподобия, что я уже не мыслил себя в ином мире, в ином измерении.
Я поразился, с какой легкостью отстранилась мама, когда я коснулся ее плеча. В душе думалось, что все как-нибудь еще обернется, что я в самом начале пути, что это – неожиданное испытание, какое я должен пройти, что обязательно в самый последний момент что-то случится, что-то произойдет такое, что все изменится к лучшему. Потому я и шел, стараясь мягко улыбаться, и счастливо было оттого, что горошек щекотал ноги, залезал между пальцами, и я осторожно приподымал ступню, чтобы не сорвать душистую нежность, чтобы не примять ее. А в мыслях все сидела неразрешимость: как же это половина из прежнего сна пришла в это видение, а половина там осталась – вот и ботфорты куда-то подевались, и штаны исчезли, а вот плащ, который сейчас ну просто ни к чему, да и не тот плащ, а какой-то блекло-выцветший, кто-то потрогал, сказал: «Кримплен», обидно, всегда чистая шерсть была. И все же счастливо было мне, оттого что стыд алел на лицах Смолы, Омелькина и Волкова. Правда, это был стыд, смешанный с тайной радостью, с тайным ожиданием непоправимости, которая их непременно минует, оттого и радость была – от нетерпения: когда же эта беда всех минует? И все-таки это был стыд, который выходил из них невидимой плотной силой, и эта сила делала упругим прикосновение теплого дня, солнечной лучистости, счастливо-голубой неги. И все это, стыдливое и великое, вливалось своей вечной злостью в ту волнистую и душистую влажную гармонию, какая плыла сейчас над моей совсем новой школой. И внутри уже назревало сопротивление, росла ненависть к мистификации. Тошнило от лжи, от бесцеремонной наглости вселившегося в меня мессии, который шептал мне на ухо:
– О чем ты переживаешь? Сейчас каждый третий считает себя состоявшимся или несостоявшимся гением. Просто неприлично слыть непервооткрывателем. Ожидание чудес у всех в башке. В этой обстановке самый раз прослыть гениальным. Количество недобросовестных шарлатанов по сравнению с тысяча девятьсот тринадцатым годом во всем мире резко увеличилось. Все ставится на научную основу: биотоки, биополя, связь с космосом напрямую. А у нас все чисто, все нравственно. Потерпи еще одну секунду, глянем, во что обернется наша последняя сцена.
– Гнусно все это. Обман. Мимолетность.
– Нет ничего в этом мире вечного. Раз нет бессмертия и все относительно, значит, все дозволено. Человек не должен ощущать вину перед другими. Изначальная точка бытия – изобилие, материальные блага. Будет материальный успех – сама придет и так называемая духовность.
Итак, продолжим, монсеньор…
– Есть возможность признать ошибки, – обратился ко мне Росомаха, переодетый в старое мушкетерское тряпье.
– Нет ошибок, – сказал я тихо. – Мне нечего скрывать в этой жизни. Я проповедовал истинное открыто. Вы ненавидите меня за то, что мои откровения приняли и мои коллеги, и мои ученики. Людям всегда неприятно сознавать, что среди них живой учитель.
– Но ты же провалил дело!
– Опыт в Новом Свете удался, – решительно, к своему удивлению, проговорил я. – Мы создали больше чем учреждение – храм идей. Зерна произрастут. То, что свершилось в душе нашей и душах учеников, ничем не заменишь. Опыт нравственного совершенствования состоялся. Постигнуто величие бесконечности. Назначение духа – вечность и возвышение над всем, что имеет начало и конец.
– Пока что мы видим один конец. Плачевный конец, – кисло усмехнулась Марафонова.
– Не славы я искал каким-либо чудодейственным способом. Моей главной целью было возродить то общеизвестное в области ума и сердца, что тысячи раз практиковалось в духовном опыте. Истина не в массе фактов и знаний, а в искреннем и страстном поиске. Человеческие возможности безграничны. Каждый предрасположен и к высшим нравственным ценностям, и к высшему Разуму.
– Мессианство, – сказал Белль-Ланкастерский. – Нескромно. Весьма нескромно.
– Согласен, Альберт Колгуевич, – робко признался я, пытаясь освободиться в себе от новоявленного лжепророка. – Впрочем, мессианство ли это?
– Обойдемся без ярлыков. – Это Омелькин сказал. – Товарищ молодой. Исправится на новом месте, если были ошибки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142