Закругляться пора, это не профсоюзное собрание.
Я сделал последний шаг. Смола взял гвоздь, и Волков взял гвоздь, и Омелькин взял гвоздь, и Белль-Ланкастерский взял гвоздь…
– К процедуре допускаются только близкие, – пояснили мне.
– Ну что, готов? – спросил Смола. – А то пора уже гвоздить.
– Готов, – ответил я, мягко улыбаясь и все еще на что-то надеясь.
– Повезло тебе, старик, – заметил Волков, приспосабливая к моей ладони тоненький гвоздь. – В вечность уходишь.
«Неужели ударит раньше, чем что-то случится?» – мелькнула нетерпеливая мысль.
– Постойте! – раздался крик. Это Злыдень все еще в мушкетерской одежде бежал с бумагою в руке. – Ось постановление хтось на котельную прицепил. Тут написано, щоб никого не распинали!
– Такого не може буты, – прошамкал Каменюка, сдирая с себя остатки мушкетерских штанов.
– Та шо ж цэ, оккупация чи шо? – возмутился Злыдень. – Шоб живу людыну на столби распинать. Це ж зовсим не хрест, а столб для проводки электрической. А ну злизайте, щоб мои очи вас тут не бачили. Мени цей столб нужен. Зараз проводку буду тянуть, а то детвора уже поступать стала.
Я посмотрел вокруг. Горошкового поля не было и в помине. Со всех сторон к школе шли дети. Шли с мамами и папами, с дедушками и бабушками. Я глазами искал среди них Колю Почечкина, Витю Никольникова-, Сашу Злыдня, Славу Дере-вянко, Лену Сошкину и Машу Куропаткину. Но их не было.
– Та шо вы лупаете глазами! Это же новый набор, – пояснил Злыдень. – Пойду присмотрю за ними, а то лампочки, черти, повывинчивают вси!
Ко мне подошла мама. В руках у нее была одежная щетка. Она стала счищать с меня что-то.
– Всегда к тебе что-то да прицепится. Когда ты уже станешь чуточку аккуратнее? – С этими словами ей удалось удалить с моей груди остатки мессианства, и я, довольный тем, что это все-таки состоялось именно в этой жизни, проснулся.
…Машину резко качнуло, и мои широкоформатные грезы рассыпались. Я взглянул на полированные дверцы шкафа. Мушкетеры с бородками на конус, глазами лучистыми из сучков плутовато подмигивали мне: «Очнись». За бортом мелькали знакомые места: здесь я был, когда Славкину мать хоронили. Сначала тихонько, а потом остро зашевелилась забытая вина. «Всем не поможешь», – выразил тогда общую мысль Шаров. Впрочем, даже такой мысли у меня не было. Я тупо и тогда и потом думал о происшедшем, что-то не давало покея, но и что-то настаивало: «А при чем здесь я?» Это еще у мамы моей проскальзывало: давай поможем человеку, он бедный.
Или: ему надо помочь, у него горе. А моя душа не желала знать бедности. Она исключала горе. Она мчалась навстречу изобилию. К такой завершенности мчалась, где все здоровы, где всего невпроворот. Я взглянул на маму: она из прошлого века, из девятнадцатого. В ней жалость сидит. А во мне этой жалости нет, потому что вскормлено, взлелеяно, выращено во мне новое, из двадцатого века, чувство-мысль: жалость оскорбляет человека.
Вдруг я почувствовал в себе мерзость. Мерзость, обернутую в алый полинялый плащ, мерзость, затянутую в крепкие замусоленные аксельбанты. Ощутил мишуру на себе. И дикое желание – содрать с себя все. Содрать с кожей, чтобы через боль очиститься, освободиться от нажитых пороков.
Дед Арсений – вот та изначальная и конечная точка, где все сосредоточено: Человек, Истина, Красота. От этой точки в разные стороны радиусами (я читал об этом раньше) расходятся судьбы людские. Чем дальше от изначальной точки, тем больше разобщенности, тем сильнее гнусность в тебе. Чем ближе к центру, тем истиннее твое «я». Все человечество – это не мириады людей, это один человек. Дед Арсений – это и есть все человечество, которое я предал. И Шаров предал. И Сашко предал. И детям мы преподали урок. А могло ли быть по-иному? Мог ли я прикоснуться к старику, выкупать его, накормить из ложечки, остаться на день-два, чтобы устроить его в больницу? Так вот чего не хватало моему воспитанию. Вот без чего всестороннее развитие обращается в эрзацы гуманизма, в свирепую частичность.
Предавая человечество, нельзя воспитывать. Чувство бессмертия только в том и состоит, что ты в каждый миг своей жизни ощущаешь в себе все человечество, несущее вину за всех и вся на этой земле. Я вспомнил, как мы торопились выбраться тогда из холодного глинистого уродства. Как убегали, чтобы не слышать потустороннего вопля: «Беда-беда!» Мы спешили в свое сытое изобилие, чтобы штамповать новые и новые эрзацы гуманности.
…Машину резко качнуло. Из кабины высунулось лицо шофера:
– Отут где-то Славкин парализованный дед живет. Может, остановимся? И заправиться пора…
В знак согласия я кивнул головой, а губы сами прошептали:
– Сызнова надо все начинать. И прежде всего – с себя…

Юрий Петрович Азаров

Юрий Петрович Азаров родился в 1931 году, детство прошло в Донбассе, где семью застала война. После окончания Харьковского университета учительствовал на Крайнем Севере, был завучем и директором школы, преподавал в вузе. Без отрыва от работы защитил в 1962 году кандидатскую, а в 1973-м – докторскую диссертации. Профессор. Заведует кафедрой в Московском институте культуры.
Его книги «Мастерство воспитателя» (1971), «Игра и труд» (1974), «Педагогика семейных отношений» (1977), «Семейная педагогика» (1979), «Искусство воспитывать» (1985), «Радость учить и учиться» (1989) и другие изданы в союзных республиках; некоторые из них переведены на иностранные языки и высоко оценены читателями в США, Англии, Индии, Канаде, Китае, Венгрии, Германии, Польше, Чехословакии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142