Я вскакиваю, точно у меня отхватили оба колена разом, и слышу крик Петровны:
– Та вы шо! Злякалы мэнэ!
Стыд в темноте – это совсем другое, чем стыд на свету. Краснота не наружу выходит, а вовнутрь пламенем идет. Идет в жар весь стыд, а потом ознобом морозным выходит. Я встал. Мерзкая Манечка в клубочек свернулась у заднего борта. Ее плечики вздрагивают от смеха. Она все слышала, она видела, противная, она все знает, все чувствует. Я хожу взад и вперед возле машины, шофер ругнулся в мой адрес. Усталый и совсем разбитый, я ложусь на свое место, забиваюсь ближе к борту, подальше от этой чертовой Петровны, и так мне горько, так невыносимо обидно, что я готов разреветься. И разревелся бы, если бы не мое рыцарское достоинство.
Снова разговор у меня получился с Манечкой. Разговор тайный, неслышимый. Разговор про себя.
– Что же ты меня обманула так?
– А я не обманывала вас.
– Зачем же ты поменялась местами, подсунув мне эту жуткую Петровну с выщербленным ртом?
– Она не такая уж жуткая.
– Как тебе не стыдно!
– Не стыдно мне.
– Мне так горько!
– И мне.
– Ну, иди ко мне!
– Нельзя. Ты же знаешь, что нельзя.
– Можно. Иначе я умру, Манечка!
– Не умрешь! Ни за что не умрешь!
И я чувствую, как ее рука касается моей ступни. Нежно касается. Гладит Манечка мою ногу. А меня сомнения одолевают. Я вздрагиваю: а вдруг Петровна снова увязалась? Приподымаю голову: нет, не достать Петровне моего тела. Даже ногой не достать: так далеко от меня эта старая ведьма. У меня ни капли жалости нет к Петровне, которая тоже уткнулась лицом в противоположный борт, и никто ее ступню не трогает, не идет к ней нежность из души близкой и родной.
Неужели близость определяется расстоянием? Вот если бы я стоял на горе, а внизу бы, километра на полтора от меня, хоть сто Манечек ходи, мне все равно. Не мои Манечки. Общие.
А вот здесь я не вижу Манечки, а все равно она моя, и я уже не думаю о тех, кто на полтора километра внизу, а я на горе, а думаю о Манечке, и не потому, что она ступни моей касается, а потому, что от нее идет что-то невообразимое.
– Значит, какое-то особое прикосновение должно быть? – будто спрашиваю я.
– Конечно, особое. Мне достаточно вот этого прикосновения, чтобы быть счастливой.
– Но ты понимаешь, что ты вся со мной? Отдаться душой – это в тысячу раз больше, чем отдаться телом…
– Когда отдаешься душой, отдаешься всем.
– Откуда ты это знаешь, дурочка?
– Я это чувствую.
– А ты не боишься так чувствовать?
– Я теперь ничего не боюсь.
– А я боюсь Петровны.
– Вот это ты некстати сказал.
– А у меня всегда так: тонкость вперемешку с какой-нибудь гадостью.
– Это неправда!
– Мне так говорили.
– Пусть другие так считают, а я не буду.
– А еще боюсь, что я тебя придумал. Сегодня придумал. Даже теперь. Я и задаю вопросы и отвечаю.
– Отвечай: у тебя лучше получается.
– Но это же я отвечаю, а не ты.
– А какая разница, кто отвечает. Главное не в этом.
– А в чем?
– А в том, чтобы ответ устраивал всех.
– Откуда ты понабралась такого?
– Это все знают.
– Почему же об этом я не слыхал и нигде не читал?
– Есть такие вещи, о которых не только грешно писать, но и говорить грешно.
– Сейчас не тот век, чтобы было грешно.
– Всегда все века одинаковы…
Боже мой, неужели этот разговор был? Неужели он состоялся сейчас? И тысячу лет назад был такой же трепет прикосновений. И пятьсот лет назад. И триста лет назад. Вот так же за тучами плавали звездные миры, и вот так же у двух людей плавала общая радость в теле.
– Но это же кратковременная радость. Сегодня есть, а завтра нет.
– Ну и что? – Как ну и что?
– Главное, чтобы это было.
– Но тебе же постоянство нужно.
– А разве тебе постоянство не нужно?
– Я не выдержу постоянства.
– Я знаю.
– И ты не боишься?
– Я ничего не боюсь.
– Ты хочешь сказать, что если бы этого не было, было бы хуже?
– Было бы совсем плохо. А теперь я спокойна.
– Ты – дурочка. Надо хватать и цепляться зубами в другого и держать всю жизнь.
– Это значит потерять все. И себя тоже.
Я приподымаюсь и вижу, что Манечка полусидит, подложив матрац к заднему борту.
Луна взошла, и теперь не мое воображение, а сетчатка глаз воспринимает ее лунную белизну. Ничто не делает женщину такой прекрасной, как лунная ночь.
– В темноте ты в тысячу раз лучше, чем днем.
– Никогда не говори таких слов: они оскорбительны для женщины.
– Но ты прекрасна.
– Вот на этом и остановись.
– Иди ко мне!
Я вижу в темноте два лунных озера. Манечка смотрит широко и открыто. Ее губы чуть-чуть вздрагивают. И мои губы чуть вздрагивают. И глаза мои соединились с ее светом, и от этого получилась трасса. Наша общая трасса. И Манечка ладонь приподняла, и я ладонь приподнял, чтобы трассу поддержать, по которой она пройдет сейчас. Вот она приподнялась, движется тихо. И наконец ложится рядом. И ладонь ее в моих руках. И мне больше ничего не надо.
И все во мне рухнуло вдруг и обратилось в слезный поток. Я ловил себя на том, что это моя покинутость плакала, что это моя усталость и долгое противостояние с чем-то и с кем-то рыдало. И мне так необходим был этот островочек тепла, в который я мог бы зарыться и очиститься.
– Та чи змерзла? – это Петровна проскрипела, подтягивая Манечку к себе.- Лягай до мэнэ блыжче, а то и я окачурилась вже!
Островочек уплыл из моих рук.
– Поехали,- раздался голос шофера. Шоферу удалось достать масла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142