– Це колы сгорила хата Панька?
– Я и кажу, сгорила. Покапывались у хати, и сгорило усе.
– И Панько сгорив, чи шо?
– Да не сгорив Панько, мы його бачили у вивторок, курей купляв на базари…
– На шо ему кури, у нього их скильки завгодно.
– Та нема у Панька курей. Николы у нього птици не було. И хата не його, а невистки сгорила, яка уихала у город.
– Це Настя? Да не в город, а до Романа поихала.
– Романа? Це той, шо на доски у райони причепленный був?
– Та ни, причепленный був його брат, Вишняк.
– Не брат, а свояк.
– А чого його причепили?
– А приихав корреспондент, с той, що фотографируе усих, и його фотокарточку у газету…
– Так шо и зараз фотографировать будуть?
– Ни, зараз щось друге винюхують. Ох, щось будэ! – сказала Ивановна, поглядывая, как с неожиданной решительностью человек в оранжевом костюме направился в сторону конюшни. – Бачили, як цэй дурень Попов у красную скатерть вырядился. Выступав. Хиба можно у красну скатерть выря-жуваться? Усим попадэ за скатиртя.
– Це ж скатерть из красного уголка для голосувания?
– От то ж я и кажу – для голосувания. Сроду такого не бачили, щоб у скатертях выступалы. Ще собаку з цим начальником замишалы, хохочут уси. Так було, колы церкву взрывалы…
– Чого вы цепляетесь до Попова? Так весело вин выступав! – вступилась Манечка.
– Та хиба зараз до висилля? Время не то, щоб глотку рвать, як скаженным. Хлиба нема у колхози, огороды попалило, свини сдохли, а воны смихом зийшлись – це добром не кончится…
– При чем тут свини?
– Як при чем? А шо город жрать будэ? Сало нам не потрибно, а городу нельзя без сала, вин зараз остановиться…
– Як це остановиться, Петровна?
– Ты мовчи, ще мала, ничего не бачила, а мы в тридцять третьем, коли голод був, усэ побачили. С голоду мий чоловик вмер, коли всэ началось. И тоди спивалы, як дурни.
– Так шо ж, спивать нельзя?
– Не время спивать, – настаивала Петровна.
Потом разговор перекинулся на конюшню, в котельную.
– А шо балакають – корреспондент приихав? – спрашивал Довгополый у Злыдня.
– Кажуть, усе записав у книжку.
– И пышуть, и пышуть, и пышуть, а шо толку? – сплюнул сквозь зубы Злыдень.
– А хай пышуть соби, – сказал Довгополый. – А ты нэ лизь, а то потягнуть.
– А шо я зробыв, що потягнуть!
– Ничого не зробыв, а выпывав в подвали, и в гаражи выпывав, и в бурьянах выпывав. Ось и скажуть: «Напыши, як выпывав». Менэ в тридцять третьем так прижали: «Напиши на Петра Хорунжего». А я кажу: «Я ничого не бачив». А вони як влуплять по ребрам, так печенка и доси болить.
– Ну и написав?
Довгополый не ответил. Злыдень задумался, сказал:
– Надо Шарова предупредить.
– Не лизь, кажу, – посоветовал Долгополый. – Боны прийихалы и уихалы, а нам жить тут до кинця.
– Ни. Пиду скажу.
Вот тогда-то Злыдень пробрался между рядов и шепнул Шарову на ухо: «Корреспондент приихав из «Перця» чи с «Крокодила», ходэ описуе усэ». Шаров тут же Омелькину сказал, Омелькин – Разумовскому.
На загадочно-ехидную физиономию Сашка тогда никто внимания не обратил. А его каверзная душа хохотала в те тяжкие минуты, когда катастрофа надвигалась, когда ее так ловко предотвратил проницательный ум Шарова.
Стайка гостей холодно распрощалась с детьми и к машинам черным понеслась. И когда Шаров увидел в сторонке оранжевого человека, сразу напрягся и к нему подался. А оранжевый человек с улыбочкой на Шарова пошел и хотел было слова приготовленные произнести, но Шаров его остановил:
– Вы меня подождите немного. Я провожу товарищей – и к вашим услугам.
И низко поклонился оранжевый человек.
Шаров сел в машину Омелькина. Разумовский и другие тоже забрались в машины – уехали! Сразу грустью повеяло. Даже Эльба жалобно заскулила машинам вслед.
Как бывают грустны минуты, когда к радости совсем вплотную подошел, а она, эта радость, вдруг полным крахом обернулась! Затылки сникли у больших магистральных людей. Кремовость почернела на шее у Омелькина, бледные пятна выступили в продольной впадине, позеленел затылок у Разумовского, пепельностью схватились загривки инспекторов. И глаза ну что у Эльбы – мутное безразличие и какое-то сухое щелканье злостности в зрачках.
– Может, вернуться и взять кое-чего? – спросил Шаров у Омелькина шепотом.
Омелькин не ответил, и Шаров понял: не надо.
И как только исчез в пыли последний лимузин кавалькады гостевой, так на территории школы будущего и пошла сплошная мистификация, ощущение незавершенности захватило всех участников мистификации тайной страстью, смутным ожиданием, неудержимым стремлением прикоснуться к недозволенному.
– Ходим, – сказал Сашко Злыдню так таинственно, что тот рот раскрыл.
– А шо таке? – спросил Злыдень, оставляя рот раскрытым.
– Чув, корреспондент ходит по корпусам? – прошептал Сашко.
– Та балакають, – сплюнул сквозь зубы Злыдень. Когда Сашко открыл дверь в комнату матери и ребенка, у Злыдня глаза разбежались.
– Шаров сказал, чтоб все в конюшню стащить, – пояснил Сашко. – Только тыхенько, щоб никто не бачив.
– А чого в конюшню?
– В конюшню никто не прийде. Тильки – як його. Може, у скатерть усэ заверяемо?
– Та ты шо, здурив? У скатерть! Нужна жесткая тара.
Мигом ящики с закусками и винами понеслись в конюшню. Когда на сеновале было все расставлено (никогда конюшня не была столь живописной), Злыдень спросил, вытирая пот со лба:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142