– спросил я.
Но собеседник меня не слушал. Он продолжал:
– Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и полезнее впредь для жизни вот такого хорошего воспоминания о том, как шевельнулось доброе чувство. Сейчас много говорят о воспитании, но вот такого рода воспоминания и есть самое лучшее воспитание. Вечная память мертвому мальчику!
– Та хиба вин вмер? – изумился Злыдень. – Я його недавно бачив, гонявся за Эльбой.
Острое надсадное чувство вины притаилось в моей груди. Вины в том, что я повинен в смерти мальчика.
– Нет-нет, – забеспокоился гость. – Он не должен умереть, а если и умер, то восстанет из мертвых, непременно восстанет. Поэтому хорошо, что здесь мед, хорошо, что здесь так тепло и уютно. Помните, жизнь – это праздник! Самый большой праздник, который только может быть в мироздании.
Мне казалось, что я что-то соединял, а что соединял, так и не мог понять, и это что-то никак не соединялось, не входило втулками, прорезями не совпадало, и это что-то было у меня в голове, и я чувствовал, что если это что-то не соединится наконец, то кончится все, и от этой мучительной расколотости ломило голову, глаза судорогой сводило, такая боль подходит, когда пытаешься обоими глазами рассмотреть переносицу, и я силился отвести глаза от переносицы, но их как магнитом стягивало, какая-то страшная триада – жив – не жив – жив – пересекала меня всего и никак не желала соединиться со словом «восстанет». А звуки, так ловко сбитые, уже пилой визжали: вж-вж-вж-вжи, точно ножовкой кто живую плоть распиливал. От этих звуков и от щемящей боли я и проснулся.
Передо мной лежала раскрытая книга. И Достоевский сидел, обхватив худыми пальцами колено, и губы сжал, и глаза свои в левый угол нацелил, где была входная дверь. Чтобы удостовериться, что это не сон, я еще прочел внизу: «Ф. М. Достоевский. Портрет работы В. Перова. 1872 г.» Еще и книгу пролистал, нашел те места, где Алеша об Илюшечке говорил. Нет, теперь это был не сон. Это была явь. Я здесь, а Коля Почечкин в корпусе. Я ринулся к корпусу. Вбежал в коридор, едва не сбив с ног Петровну.
– Чи перевирять мене прийшли? – сказала она. – Усих будила сьогодни. Бачите, дви цыбарки настяли.
– А Коля Почечкин как?
– От той, шо с Эльбою не расстаеться?
– Ну да, Петровна!
– Та спить, як сурок. Попикав ось у цю цыбарку и заснув.

20

В этом первом большом походе дети вдруг стали вести себя так, будто они самые лучшие на свете. Они конечно же не знали, какими бывают самые лучшие дети на свете. Поэтому им приходилось фантазировать, и нам приятна была эта игра. Эта игра была маленьким подарком за наши беды. Может быть, подарком судьбы.
А сначала не было игры. Сначала, как и требует того наука, были противоречия. Утром дети просыпались и кто-нибудь говорил:
– Есть хочу.
Мы, педагоги, отвечали:
– Есть хотим.
Потом дети повторяли настойчивый вопрос:
– Когда завтрак?
– Когда же завтрак? – повторяли возмущенно мы.
– У меня уже в желудке бунт! – кричал Слава Деревянко.
– У меня в желудке восстание сипаев, бой бизонов и три революции! – орал я.
И так протянулось до обеда.
Потом голоса и реплики исчезли. Лица детей будто подсохли на ветру. К нам подошли представители детского общества:
– Надо бы как-то сообразить поесть.
– Хорошо бы.
– Может быть, сготовить, есть же продукты?
– Надо бы что-то сготовить, – улыбнулись мы. – Неплохо чего-нибудь пожевать, а потом запить чем-нибудь горячим.
– Так в чем же дело! Мы сейчас, – сказали дети.
Игровое действо пробивалось сквозь толщу серьезности, как пробивается острие травы сквозь плотный асфальт. Мы с Александром Ивановичем стояли на этом асфальте, а зеленые стебельки уже искрились на солнце, и яркие блики от них зайчиками прыгали по детским лицам. И когда игровое действо было распознано, пришло удовольствие от тайной игры. Собственно, для нас она уже не была тайной, а вот для окружающих была загадкой.
Мы лежали с Александром Ивановичем на берегу Днепра. За действиями ребят наблюдали наши знакомые: завуч одной из школ, Варвара Петровна, ее сын, ровесник наших ребят, Степа, их папа, Владислав Андреевич, бухгалтер конторы «Заготскот». ах
– Пожалуй, на первое мы приготовим голубцы, а на второе – кашку манную, – это Маша нам докладывала.
– Голубцы – это очень хорошо, – сказал Александр Иванович. – Только сверху чтоб петрушка была.
– И укропчик, – добавил я. – Так, слегка притрусить.
– Хорошо бы и лучку свежего, – сказал Александр Иванович.
– Мы уже послали на рынок ребят, – отвечала Маша.
– Салфеточки, надеюсь, будут? – спросил я.
– Только для вас и для ваших знакомых, – ответила Маша.
– Кстати, план работы на сегодня я вам могу подписать, – сказал я.
– Хорошо, Витя к вам подойдет.
– Вот план работы, – сказал Витя. – После завтрака – репетиция, потом два часа – чтение книжек, а после обеда восемь спортивных соревнований: плавание, прыжки в длину, высоту, пинг-понг, бег на короткие дистанции, волейбол, баскетбол, фехтование.
– Я не подпишу план, – сказал я. – Здесь не везде расставлены ответственные.
– Разрешите представить план через двадцать минут?
– Александр Иванович, мы разрешим принести план через двадцать минут? – спросил я.
– Можно разрешить, хлопци хорошие, им можно доверить.
Когда дети ушли, Варвара Петровна тихо спросила:
– Они у вас всегда такие?
– Ужасные дети, –
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142