И неизвестно, сколько продолжался бы этот мираж в интернатском дворе, если бы вдруг не прорвало одного первоклашку, который обнародовал свое открытие: «Тили-тили тесто, жених и невеста», на что Коля Почечкин, завороженный видением, вдруг опомнился и погнался за первоклашкой, чтобы отвесить тому добрую оплеуху, чтобы он никогда больше не вмешивался во взрослые дела, и Эльба кинулась за Почечкиным, кинулась с радостным лаем, и от этого шума Ленка и Витька, может быть неожиданно для себя, возвратились на землю. Ступили на зеленую траву-мураву и, будто очнувшись от забытья, крикнули всем:
– Аида к реке! – и разбежались, и с берега, как были в трусиках и маечках, прыгнули в воду.
И когда Витька попытался подплыть к Леночке, она закричала почему-то чужим голосом:
– Не смей ко мне подходить! Никогда не смей, понял?
Никольников поплыл в другую сторону. В голове что-то складывалось непонятное. Мрачное настроение совсем перемешалось теперь с радостным. Острое желание рассказать ребятам, как Ленка у него на руках заснула и как он целовал ее, смешалось с желанием во что бы то ни стало не предавать Ленку, удержаться, чтобы никому не растрепать то, что он увидел и понял, – что есть что-то такое в девчонках, чего он никогда раньше не знал, что-то такое, от чего ужасно кружится голова, так кружится, что если бы она была привинчена, то непременно бы отвинтилась сама и откатилась бы далеко от принадлежащего ей туловища. Из грез Витьку вывел нахальный голос Славы Деревянко:
– Сошкина! Я к тебе в гости приду.
Не помня себя от гнева, Витька набросился на Славку, свалил его в воду и стал топить. Сидевшие на берегу ребята думали, что Витька балуется, но, увидев, что Славка булькает в реке и уже наглотался грязной воды, кинулись на помощь Деревянко и едва оттащили от него Витьку.
– Псих! – шипел Славка. – Подожди, я тебе устрою. Ты это запомнишь!
– Валяй, валяй, а то получишь еще! – сказал Витька. В это время Лена Сошкина с Машей Куропаткиной прибежали в корпус и заперлись в спальне.
– Посмотри на меня. Я изменилась? – спросила Лена у подруги.
– А что должно измениться?
– Ну, я такая же, как и была?
– Немножко не такая, а что?
– Я влюбилась.
– В кого?
– В Витьку Никольникова.
– Но ты же и раньше была влюблена.
– То не считается. Тогда было просто так, а теперь по-настоящему.
– Ты ему призналась?
– Нет. Он признался.
– Целовались?
– Да.
– Сколько?
– Два раза.
– Это мало.
– Но зато у меня было другое.
– Расскажи.
– Это как на качелях или как в теплой воде плывешь. В теплой-претеплой. И я ничего не помнила.
– А он?
– А он решил, что я уснула.
– А ты?
– А я ему сказала, что он дурак.
– А он?
– А он поцеловал второй раз.
– И ты не сопротивлялась?
– Мне так захотелось его обнять. Ужасно захотелось. Ты даже не знаешь, как захотелось.
– Никогда не надо делать этого первой, – сказала Маша серьезно. – Разве ты этого не знаешь?
– Знаю, но не могла сдержаться.
– И ты обняла его?
– Обняла так крепко, так крепко, что он чуть не задохнулся.
– Зазнается.
– А я ему уже сказала.
– Что?
– Чтобы он никогда ко мне не подходил.
– Это ты правильно сделала. А я бы не смогла так, Меня Славка за нос водит, а я молчу.
Однажды вечером Маша с Леной пригласили меня в свою палатку.
– А сохраняется детская любовь навсегда? – спросила Лена.
– На всю жизнь? Не сохраняется же! Ни у кого не было такого! – это Маша доказывала.
– Наверное, нет такой закономерности, – ответил я, дивясь, однако, тому, что слово у меня вырвалось крайне неподходящее.
– А сколько раз человек может влюбляться?
– Ну не один же раз?
Я что-то мямлил, что-то пытался объяснить, будто речь шла не о заветном и самом главном человеческом чувстве, а, скажем, о рыбной ловле, вот так, к примеру: «А сколько за один раз можно вытащить рыбешек!» – «Раз на раз не приходится. Если лов пойдет, и леска будет что надо, и приманка, и погода, и чтобы карась был крупный, чтобы он, сволочь, проголодался, чтобы без страха заглатывал крючок, чтобы перерыв был в его кормлении, вот после грозы, после дождя, когда солнышко только теплое, и рыбка играет вся, – тогда можно и сто и двести выловить».
Нет, нет, я, разумеется, не так объяснял. Лучше. Но все равно мое объяснение было неискренним. Оно дышало жутким дидактизмом, в котором на все лады программировалась такая идея: самое главное не забывать о труде, об учении, и чтобы любовь помогала во всестороннем развитии человека, чтобы не шибко отвлекала. И ни в коем разе нельзя на взрослые варианты переходить, ни в коем разе то самое главное, что есть в девочке, не растерять, не уронить, что самое главное это достоинство девичье надо беречь, беречь и еще раз беречь!
– А целоваться тоже нельзя? – спросила Маша.
И на этот вопрос я не мог ответить, я не мог сказать: «Нельзя, дорогие. Никак не положено школьным уставом. Матери ваши доверили нам вас, а следовательно, и ваши губы, и ваши руки, и вашу грудь, и ваше тело, и мы должны сберечь все это, и какие могут быть здесь разговоры о поцелуях, не положено, и все тут». Я не мог сказать и другое: «Конечно же один или два раза можно поцеловаться. Только чисто чтобы, тихонечко, без нажима, ласково, этак по-ученически. В щечку, в лобик. Но лучше в ручку. Конечно же разрешения надо спросить, чтобы насилия не получилось, чтобы опять же порядок был».
Нет, всей этой пошлости я не мог из себя выдавить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142