— Салям, здравствуйте! — и, как бы обнимая, но не прикасаясь, ведет к модному креслу, усаживает и садится в то, с какого поднялся.
У Майсары выходной день. Она подходит к навесу в шелковом пестром платье. Вместо вчерашней прически башней — две косы до колен. Она уже несет дастархан, сине-белый узорный чайник и две пиалы. Третьей, для себя, — нет.
Гибко-осторожные руки… Через поколения передалась им пластика гаремных чар и гаремная боязнь шума.
Такими точными движениями, что позавидуешь, так бесшумно, что не слышно, как фарфоровый чайник или ваза коснулись стола, расставляетсяугощение: синий крупный кишмиш, персики, грецкие орехи, очищенные от кожуры и нетронуто целые. Каждый — два сросшихся полушария извилистого мозга.
На слова о том, что, когда у нас в Ленинграде чистят грецкие орехи, они почему-то целыми не получаются, дедушка согласно кивает головой.
Майсара украдкой советует:
— Вы ему громче. Не услышит — всегда соглашается.
Повторяю ту же фразу громко.
— А-а, обижаетесь. У вас орех целый не получается.
Разве в Ленинград растет такой орех? А если не растет, как можно знать хорошо?
Дедушка встает, показывает в угол двора:
— Вот это дерево. Мы знаем орех, когда он… — Не находя слова, дедушка ногтем большого пальца отмеряет крошечный кусочек ногтя на указательном.
— Почка?
— Так-так. Мы знаем его, когда почка. Когда — цветок. Когда — зеленый, мягкий. Потом уже — спелый, твердый. Мы можем понимать, где немножко ударить, где крепко. И получается… — Он берет с вазочки орех, поворачивает его, дает разглядеть и протягивает, как розу, — получается такой. Положите орех в рот. Положите в рот кишмиш. И пейте кок-чай. Потом скажите:
хорошо, вкусно получается или не хорошо, не вкусно.
Все проделано, как сказал дедушка. Удачно, что зеленый чай пьешь не в первый раз. С первого глотка он не нравился, но сейчас можно искренне ответить:
— Спасибо. Рахмат. Это хорошо, это вкусно. А теперь, если вам не трудно, расскажите, пожалуйста, где и когда вы встречали человека, имя которого Хирурик и фамилия Хирурик.
— Ай-яй, Майсара! Наши женщины — язык туда-сюда. Уши — самые хорошие. Во-он мой дом. Стена толстая.
А жена слышит там, что говорю здесь.
Майсара сидит на топчане. У нее наливаются жаром глаза, и она опускает их.
Дедушка берет из вазочки грецкий орех, как розу протягивает его внучке.
— Рахмат, — благодарит она, но голос у нее обиженный, и орех она кладет не в рот, а на стол — на этот раз так, что удар по столешнице слышен.
Дедушка видит эту маленькую демонстрацию, взглядом приглашает заметить, как красива Майсара, когда обижается, и переходит к делу:
— Хирурик — вам родственник? Одна кровь?
— Нет.
— Совсем не та кровь?
— Совсем. Но хочу записать о нем все, что люди помнят: и хорошее, и плохое.
— И плохое, — повторяет дедушка. — Так-так.
Он прищуривается. Белые волоски бровей касаются темной щеки. У него вид человека, проглотившего слишком горький перец, но за веселой трапезой. Похоже, что он решает вопрос, поверить или не поверить, рассказывать или не рассказывать.
Дедушка усаживается удобнее и спрашивает:
— Самарканд знаете?.. Теперь Самарканд — прилетает много самолет. Прилетают люди. Советские. Заграничные. Германия — Самарканд. Америка Самарканд.
Смотрят мечеть, медресе. Стоят около Биби-Ханым — там, где подставка. Для чего подставка — узнавали?..
Так-так. Когда-то на подставка клали бо-ольшой Коран. Один человек — не мог поднимать. Два — не мог.
Четыре надо. Выносили Коран из мечеть. Раскрывали.
Старший мулла читал. Муэдзин на минарет — слышал.
Другой муэдзин на другой минарет — слышал. Повторяли совсем громко. И повторял весь Самарканд.
— Длинно стал говорить, — извинилась за дедушку Майсара, но перебить и поторопить не посмела. И он, ценя каждое свое слово, не спеша расстаться с ним, продолжал:
— Кто не повторил — горе ему. Значит — неправоверный. Когда я там жил Самарканд был не такой. Большой Коран не выносили. Начиналась советская власть. Стреляли. Турист не прилетал. Не приезжал. Хирурик — приехал.
Дедушка говорит тихо. Забываешь, что надо спрашивать громко. На заданный вопрос он опять согласно покивал головой. Но заданный громче сразу повторил:
— Что за человек был Хирурик? Ай-яй, что за человек! Не дай бог знать моим внук. У меня внук — тридцать три. Не дай бог знать правнук. Хочу правнук — триста тридцать три. Младший — пусть сидит у меня здесь, дедушка показывает ладонь правой руки, — и пусть я могу поднять…
Картинно изобразив, как высоко он хотел бы поднять своего триста тридцать третьего правнука, он опускает руку до столика, берет свою пиалу, делает глоток и продолжает:
— Хирурик приехал — мне было пятьдесят. Верил: аллах — наш бог. Из-за Хирурик перестал верить на сорок лет.
— Он вас уговаривал?
— Не уговаривал. Это мулла уговаривал не верить Хирурик. Наш мулла был на минарет. Узбеки слышали, не муэдзин, сам мулла с минарет кричит. Узбекский понимаете?
— К сожалению, нет.
— Ничего, буду говорить. Внук будет переводить. Майсара, пусть идет Атамурад. Хорошо знает русский. Хорошо — английский. Кандидат науки.
— Он занимается, — предупреждает Майсара.
— Занимается-занимается! Отдыхать надо. Скажи, я сказал. И покажи его детей.
Майсара приводит два солнышка — мальчика и девочку, тут же представляя:
— Ему четыре года, зовут Камил. Ей — скоро три, зовут Рано.
— Поздоровайтесь, — говорит дедушка.
Дети смотрят во все свои знойно-вишневые глаза и молчат. Мальчик в нарядной бархатной тюбетейке, расшитой извечным цветочным орнаментом, и вполне современных клетчатых штанишках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74