Надо же такому обстоятельству заставить этого студентика нырнуть за письмом и скрыться…
Что-то за этим, конечно, должно было последовать.
Но чтобы до такой степени это рассмешило и так ходуном заходила аудитория от хохота — этого Неординарный никак не ожидал. Он даже несколько дольше, чем требовалось, уже с конвертом в руке пробыл в невидимом, согбенном состоянии, потому что подняться во весь свой средний рост надо было с чем-то немедленно прекращающим этот бурно-веселый дивертисмент.
Поднятая рука с конвертом появилась над кафедрой чуть раньше, чем появилась голова.
В этот промежуток кто-то выкрикнул:
— Сейчас фокус покажет!
Неординарный сказал:
— Прекратите шум из уважения к Алексею Платоновичу Коржину.
— Ух ты, а сам занял кафедру!
— Из уважения он, может быть, уступит ее профессору?
— Сегодня кафедру не уступлю.
Тишина. Кто-то вертит пальцами у лба. Кто-то выразительно рисует в воздухе двумя пальцами шаги, показывая, что этот помешанный студентик откуда-то сбежал.
А время войти профессору наступает. Известно, он ни на минуту не опаздывает и любит, когда к его приходу все сидят на своих местах, раскрыв тетради для записи.
Поэтому тетради уже раскрыты, а вся эта пантомима еще идет. Но Неординарный, взглянув на часы, вынимает из конверта письмо и минута в минуту объявляет:
— Профессор Коржин поручил передать вам его приветствие. Вон оно.
— Где Алексей Платонович?
— Что случилось?
— Почему его нет?!
— Ничего плохого не случилось, кроме того, что вместо Коржина вам сегодня придется слушать меня. Сочувствую вам, товарищи! — искренне сказал принятый за помешанного и попросил задавать вопросы после того, как он выполнит поручение полностью, и выразил надежду, что такое минимальное заочное внимание студенты своему профессору окажут.
Так началась вводная лекция. В нее вошло и оглашение бодрого приветствия Алексея Платоновича, и объяснение причины его отсутствия, и сама лекция.
Обязательные, так называемые сухие сведения воспринимались с интересом по той причине, что Неординарный находчиво оживлял их примерами из своей собственной биографии.
Он говорил:
— То, о чем пойдет речь сейчас, я слушал несколько лет назад в четверть уха. Потом — расплачивался за это позорно.
И шли примеры позорного, трагикомического положения хирурга-ординатора. И примеры положения трагического без всякого комизма, когда не знал он, как нужно сделать то, о чем он слушал в четверть уха.
Короче говоря, не вполне заменив коржинскую, все же была эта вводная лекция признана слушателями неплохой. Это подтвердил и директор. Он разок и другой прошелся по коридору мимо аудитории, где читал новоявленный заместитель, и заглядывал в дверь. Дверь была когда-то с матовыми узорчатыми стеклами, но почему-то их не стало и вместо матовых были вставлены прозрачные. В некотором смысле это даже удобнее. Можно тихо пройти по коридору и, не отворяя дверь, не мешая своим появлением, отлично увидеть, что там и как там.
Когда директор шел по коридору в одну сторону, ему видна была кафедра и голова Неординарного. В это время он, что-то договорив, засмеялся, как в компании друзей. Когда директор шел в другую сторону, ему видны были студенты. Многие из них, как ни странно, записывали лекцию этого юнца. Не надо было входить, выручать, спасать положение. Для директора это было просто подарком.
8
До отъезда из Ферганы оставались сутки. Дочь с мужем и внуками отбыли тремя днями раньше в Ташкент, в свой удобный дом. На его постройку, достройку и пристройки годами уходила львиная доля немалых окладов Коржина — профессорского, директорского и за консультацию в железнодорожной больнице. Себе оставлялось, как называл это Алексей Платонович, «минимум-миниморум», а Варвара Васильевна называла «вполне достаточно».
Вспомните, пожалуйста, рассказ Саниной Нины о дочери Коржиных, о поглощенном своей живописью Усто, о детях — и не надо будет описывать вам ни суматохи предотъездных сборов, ни того, чьими руками вся нужная женская работа делалась. Вы сможете это представить сами. Надо только добавить, что упаковщиком всех тюков и корзин был не Усто (у него почему-то ремни и веревки сползали). Увязывал все Алексей Платонович, а всего было столько, что под конец он устал.
Но все-таки получилось, что четыре дня нормальной жизни, даже, пожалуй, четыре дня отдыха и покоя подарило лето ему и Варваре Васильевне.
Один ферганец до сих пор вспоминает, как провожала Хирурика вся Фергана. Сильное это, конечно, преувеличение памяти. Но с полета провожающих было. В том числе почти весь персонал больницы. И врачи все сокрушались, все извинялись за то, что так перегружали тяжелыми больными неоплачиваемого Алексея Платоновича, и от имени всего городского здравоохранения преподнесли ему шелковый узбекский халат, простеганный, на легчайшей, как ватин, верблюжьей шерсти. Подарок был преподнесен у вагона, в открытом виде, даже наброшен на плечи. Выглядел в нем наш герой падишахом могучей ширины. Но было этому падишаху под верблюжьей шерстью жарковато, а снять халат казалось невежливым. Вот он и парился, пока не догадался к нему подойти смелый санитар — тот, кто обещал достать гюрзу, да так и не достал.
Этот немолодой санитар подошел, снял с плеч халат, красиво сложил вдоль, перекинул Алексею Платоновичу на руку и, прощаясь, сказал:
— За гюрза — не обижайс, пожалста. Лучше живи без никакой самый хороший гюрза.
Когда поезд тронулся, Коржины стояли у открытого окна и видели, что все провожающие идут за вагоном, прижав скрещенные руки к сердцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74