А для съемок их связь была благотворна по профессиональным мотивам.
— Это не какие-нибудь конкретные блага, я не из тех, кто залезет в койку ради участия в съемках, — объясняла Сашка Мурке по телефону, но больше самой себе. — Тут дело в какой-то особой атмосфере, которая возникает между фотографом и моделью-любовницей, отчего потом и выходят такие потрясные снимки.
— То есть, ты принесла себя на алтарь искусства?
— Вот будешь смеяться, а в некотором смысле именно так. Мы с ним вместе, именно вместе, создали потрясающую художественную серию, ты не поверишь!
— Просто Пигмалион и Галатея!
— Никакой не пигмалион, высоченный мужик, и все, что надо, тоже в полном порядке! Но главное, что я была полностью удовлетворена, впервые в жизни, и как женщина, и как человек искусства!
— А как же Максим?
— А при чем здесь Максим? — оторопела Сашка. — От него не убудет.
— Ну, Сашка, ты даешь!
— Даю. Ведь я же не замужем, — с самой малой толикой простительного ехидства сказала Сашка. — И вообще, пора признаться самой себе, и всем окружающим, что я, по-видимому, не способна хранить верность. Или, во всяком случае, я еще не наткнулась на такого мужика, который бы этого стоил.
Сашка нисколько не хотела покрасоваться перед Муркой, она прекрасно понимала, что Мурка сейчас полностью поглощена своим супружеством, но все же было только справедливо, что и у нее в жизни есть что-то, чего уже не бывает в жизни замужних женщин — щекочущая острота новых отношений, волнующее разнообразие новых любовников и неизведанный простор открытых возможностей и вариантов собственной судьбы.
* * *
Но Мурка не сожалела ни о каких потенциальных потерях замужних женщин. Счастливая сама, она радовалась за Сашку, что та слезла с дивана и перестала хандрить, только немного тревожилась, не воздастся ли подруге за всеядность муками раскаяния и ощущением использованности.
Новобрачная была полностью занята привыканием к мужу, к Америке и к своей новой жизни. Совесть слегка мучила, что она наслаждается таким благополучным бытием, ничем его не заслужив, в то время, как в Израиле взрыв следует за взрывом, но душа и тело не могли удержаться от ощущения счастья. Сергей уходил на работу рано-рано утром, Мурку не будил, и она обычно просыпалась только к полудню. Открыв глаза сразу вспоминала, что теперь в жизни не одна и не сама по себе, а принадлежит кому-то, и этот кто-то принадлежит ей. На душе становилось необычайно хорошо. Вытягивала руку из-под одеяла и звонила этому дорогому «кому-то», и хотя только что продрала глаза, если Сережа отвечал на бипер, у них сразу находилось о чем поворковать. В квартире всегда было тепло, тихо и полутемно — окна выходили на север. И сколько бы добрые люди ей не предрекали, что она, якобы, без работы жить не сможет, покамест безделье ее не тяготило. Впервые в жизни никуда не надо было спешить, и не висели над душой тысячи занудных обязанностей и поручений. И если звонил телефон, то это почти всегда был Сергей с работы, проверявший, не скучает ли она, а иногда Анна или Сашка, а не редактор с очередным дурацким заданием, и не докучливые чиновники абсорбции или политики, пропагандирующие собственные достижения.
И все же, совсем без ностальгии не обходилось. Мучительно не хватало близких людей. Хотелось бы рассказывать Сашке все, что она здесь видит, и что с ней происходит, не хватало воспитательных призывов Анны. В Иерусалим хотелось страшно. Не навсегда, а навестить, прогуляться. Мурка иногда вечером лежала в постели, и представляла себе, что она идет по родным улицам, которые она знала настолько, что легко представляла их себе дом за домом, каждый сад, каждую каменную стену, каждое кафе… Вот было бы здорово, если бы она могла закрыть глаза и мгновенно оказаться в Иерусалиме, на одной из прелестных улочек Рехавии, вроде Альфаси. Прогуляться под взбирающимися до третьего этажа вилл цветущими бугонвилиями, под шелестящими пальмами… А потом, раз, и она опять в Милуоки, у Сережи под боком… Она бы каждый день туда-сюда перемещалась. А кроме ностальгии по родным и любимому городу, досаждало отсутствие привычных мелочей: например, своей газеты. Сергей читал «Нью-Йорк Таймс», но привыкнуть к новой газете, это как привыкнуть к другому вкусу кофе — еще одна напасть в Америке. Собственный «Га-Ам» приходилось читать в виде компьютерного эрзаца, а привычный «24 карата» заменить на «Тестерс чойс». Даже русских каналов по телику, и тех не хватало. Американское телевидение оказалось похожим на дешевый ресторанный буфет — сначала потрясло изобилием, и только потом обнаружилось, что смотреть-то, собственно, нечего. Но первые дни, пока еще у нее не было машины, Мурка провела на диване напротив экрана, («Практика английского! Вживание в новую действительность!») а «палочка-переключалочка» просто приклеилась к ладони: тут и пара десятков непрерывных каналов новостей, и любимая Эли Макбиль и «Sex in the City» идет нон-стоп. Мурка взяла на заметку канал для домохозяек «Дом и сад» и канал готовки, полюбовалась каналом НАСА, показывающим землю из космоса, записала номер канала погоды, зауважала канал йоги, презирая себя застряла на канале, гнавшим сплошняком биографии кинозвезд, влюбилась в оба исторических канала и порадовалась, что, помимо уже знакомого «Дискавери», есть еще и «Анимал планет»… Кое-что из этого электронного изобилия существовало и в Израиле, но разве там было у нее время на все это!
В первое же свободное утро Мурка посмотрела «Великий Гетсби», и тут же по телефону во всех подробностях обсудила этот фильм с Сашкой:
— Роберт Редфорд потрясающе красив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113